Вдали на холме, окруженный детишками, возвращается из лесу с кошелкой грибов Шмидт; Петр ему машет руками, но его тот не замечает, не хочет видеть.
«Что я им сделал? Все они дуются, не понимают, не видят, не хотят видеть!» – думает про избу столяра, где отныне на пяти квадратных саженях исполняется пришествие духа.
– Ой ли! – подразнивает его голос.
– Ой ли! – поддразнивает тот голос Петр.
– Здравствуйте, молодой человек! – будто ему в ответ раздается из-за спины.
Оборачивается: перед ним бритый барин, смеется; руки в перчатках; на одной руке плед; за его спиной – запад; на западе солнце.
– Гуляете: шепчетесь сами с собой!
– Нет, это я считаю по пальцам дни.
– А я вот уже дней не считаю: не считайте и вы.
– Хорошо, тепло – свет!
– Полноте, что за свет, где вы увидели свет? Вот итальянское небо светит и греет; но то на западе…
«Не видит света, – думает Петр, – а руки-то!» – Смотрит на руки, руки не светят: холодные руки, белые.
– Или мне все то привиделось, кажется? – неожиданно для себя говорит он вслух.
– Да, да, – шепчет ему Тодрабе-Граабен, барон, – вам привиделось: это все образы, образы.
Странная в словах властность; а барон ему продолжает шептать:
– Проснитесь, вернитесь обратно, – и показывает по направлению к Гуголеву.
– Куда? – в испуге вскидывается Петр.
– Как куда? На запад: там ведь запад. Вы – человек запада; ну, чего это пялите на себя рубашку? Вернитесь обратно…
Мгновение: жизнь проносится перед ним, и – Катя: восторга как не бывало. Бог мой, что он сделал: молодую ее раздавил он жизнь; Катя зовет его – слушайте: где-то воркует беленький голубок: где-то стрельнула по воздуху ласточка; «ививи» – раздается ее жалобный крик. Там, там, из-за чащи зеленой – времени беспеременный шум: то потоки ветра, его порывы на деревах; и от того шум от дерев беспеременный. На лугу Павла Павловича распластана тень; кончик гуголевского шпица блеснул из-за чащи: там, там ждет Петра старый дом: туда бы, на запад.
____________________
– Отыди от меня, Сатана: я иду на восток.
Вечереет
А в поповском домике непрекращаемая идет болтовня, шепотня.
– Нде, странные в округе происходят дела: тот порешился, этот сбежал к сицилистам, а того забодал бешеный бык… впрочем, того не того, – бубе козыри, – сдает карты урядник.
Но попик не отвечает: накуксился в уголку, кулачки подпер под подбородок и задумался тихо: «уж моя- то, видно, судьба, что в пьянстве всякий меня уличает, что тут скажешь?» Куксится попик: кулачками себе протирает глаза.
– В окрестности тут недавно бегал волчонок; кто-то ему и заглянул в буркулы: кроткие волчонка буркулы, равно человеческие глаза; а по-моему, то вовсе не волк; у мужика же опустилась дубина; волчонок убежал под кусты, да оттуда глазами – ну, поблескивать!…
И опять не ответил попик; пуще скорчился попик: закорчился; две слезинки скатились по его глазам: «Что за жизнь – жизнь волчья: от всякого-то зависишь, и все-то, видишь ли, умнее тебя!» – красно-золотой волос било его красно-золотое солнце и пушился поповский волос.
– Надысь видели, как вдали проезжал отряд казаков; все с винтовками и в мохнатых папахах, проехали на восток; народ же стоял и толковал: всюду, значит, бунты; а бунты те всем-то пона-доели… Ваша, барышня, карташо – бита?
– Ндес!
Набил трубочку попик; вот уж скоро и служба; отпотеешь, а там – что? Рябиновки бы!…
– Баба одна по грибы ходила; слышит, в чаще мужик разорался – басище: жутко ей стало; спряталась она за кусты, – глядь, а по тропочке женщина зашагала, юбку подобрала – сапожищи; и ну ревет себе, ревмя ревет: «Христос воскресе из мертвых». Кто же, как не оборотень?…
– Оборотень и есть! – усмехается на слова попадьихи урядник. – Знаю я оборотня: эт о Ми-хайло стражник…
– Ах ты, Господи! – вздыхает она. – Где же видно, чтобы мужик в бабу обертывался?
– Каторжанина ищет, – подмигивает уряд-
ник: – каторжанин тут у вас ползает по кустам, но об этом – прошу вас оченно пока умолчать…
– Но пора и ко всенощной; после всенощной же – ну, да завтра не оскоромлюсь! – оправляет попик красные волоса, оправляет серую рясу; вышел на луг, – соломенной помахать шляпой для церковного сторожа. Уже сырой росянистый луг пожелтел, как солнечный луч; и оба теперь чуть краснеют: щурится попик в луче, розовенькие на заре веснушки; хохлится попик.
