Том 1. Серебряный голубь

И Петр в богомольном страхе: не настало ли мира преображенье? Или то ядовитое, сладкое ведовство — мира погибель? Но только одно стало ясно Петру: Целебеево ныне новою стало землей; здесь не воздух, а медовое сладкое зелье; пока дышишь, пьянеешь; что-то будет, когда придется опохмеляться? Или отныне уже похмелья не будет; до зеленого змия будешь пить, а после — смерть?

«Что это я думаю?» — пытается сообразить Петр, но понимает, что не он думает, а в нем «думается» что-то: будто душу его кто-то вынул — и где она, его душа? Где все, что было? Смотрит — тянутся нити, передергиваются нити, в ясном нити свиваются воздухе: и Петр думает: то не нити, а души: они потекли пау-тинною тканью в пространствах, — голубиные души, пространством разъединенные… вытягиваются души друг к другу и свиваются в голубом. Взмахивает удочкой Дарьяльский.

— Что, — али словили плотицу?

Это с ним из аера перекликается Александр Николаевич, дьячок; высунув в голубой день осенний кудластую свою голову.

— Александр Николаевич, — хорошо!

— Хе-хе-хе: приятный солнечный денек!

— А будет еще лучше, еще благодатнее!..

— Хе-хе-хе: попаривает, сыровато!

— Куда там: еще неизвестно, что будет…

— А что же будет? Неужели бунт?

— Куда там: будут райские дни…

— Хе-хе-хе: будет великое пьянство! Давненько, поди, батя не отплясывал «Персидского марша»: завтра, поди, гитара затрынкает…

— Ну, и пусть трынкает!

— Гурку изобразит батя, переход через Балканию[85].

— Пусть, пусть! — вскрикивает в священном восторге Петр, потрясая пальцем; смотрит — из его протянутого пальца тонкая излетает нить и запутывается у дьячка в бороде.

— И я, и я тоже выпускаю свет, — радуется Дарьяльский, но дьячок не видит ничего.

— Пусть, голубчик, поп-то повеселится, попляшет: дух в нем взыграет и возьмет поп гитару.

— Хе-хе-хе: от винца-с, Петр Петрович, от вин-ца-с, — не от духа…

Но Петр не слушает: он в священном восторге.

— А я вам говорю, Александр Николаевич, поп пойдет в пляс во славу Божию…

— Христос с вами, Петр Петрович, какая там слава Божья: едак всякий пьяница, гласящий из кабака, — глашатай: так ведь это бывает у хлыстов, ни у кого иного; срамное веселие свое почитают за духовное озаренье…

И дьячок запел:

Эк, д'я — вития
Ат зилёнова змия…

Но Петр не слушает: он в священном восторге собирает удочку.

— Куда вы?

— Я к попу!

Ничего не понимает Александр Николаевич, дьячок: «видно спьяну», — думает он и перебирает пальцами удочку, поет себе в нос:

Жженка-казенка, душонка моя —
Жить без тибя мне д'никак нельзя.

Петр идет через луг, пошатываясь от восторга, не то от ядовитого испарения этих мест; великое в душе его теперь раздвоение: ему кажется, что он теперь понял все и все теперь он умеет сказать, рассказать, указать; а голос другой все-то ему шепчет: «ничего такого и нет, и не было», и ловит себя на том, что этот другой голос и есть он — подлинный; но едва он поймает себя на том, что безумствует, как ему начинает казаться, что тот, поймавший его голос, есть голос искушающего его беса… Так думает он и идет через луг; вдруг сзади, из-за его спины протягивается к нему светлая паутинка; обертывается, и видит, шагах в двадцати от него мужик из деревни Кожуханец, из голубей; вокруг кожуханца так и пляшет сеточка нитей, исходящих из головы, брызжет света лучами; «душа душе весть подает!» — радуется Дарьяльский, кланяется голубю; тонкой они друг другу понятной улыбкой обмениваются, и расходятся.

«Пусть я погибну, — думает Дарьяльский, — если изменю всему голубиному делу»…

«Ой ли!» — поддразнивает его голос: знает ли он, что этим словом он к себе подманивает смерть; нет, он не знает; если б узнал, взвыл бы от ужаса, шапку бы схватил да за тридевять земель от села побежал бы…

Едва отошел от пруда на сто шагов, приближаясь к дороге, как какая-то нарядная шарабанка мчится по пыльной дороге; барышня, видно, там правит сама призовым рысаком; ручки в беленьких перчатках, бледно-розовое в теплом в воздухе платье вьется волнами, а по тем бледно-розовым волнам, будто белые облачка, — кисея, кружева; крутится в воздухе беленькая кисейка, с соломенной развеваясь шляпы; из-под шляпы нежные локоны расплясались.

Вглядывается Петр — екнуло его сердце: стучит сердце, а отчего это так — не знает; ст ал посередь дороги и кричит от восторга:

— Стой, барышня, стой!..

Шарабанка остановилась: из-за лошади овальное высунулось лицо, пропадающее в пепельных волосах: детское вовсе это было лицо, строгое, с синими под глазами кругами, с ресницами бархатно- черными, покрывающими блистательные глаза; барышня дико уставилась на Петра испуганными глазами, бледно-розовый ротик дрогнул, ручка трепетно сжала хлыст: смотрит барышня не Петра…

Стой, да ведь это — Катя.

Петру кажется, будто ничего такого между ними не произошло и все осталось по-прежнему: ссора, измена, жениховство — да разве все это изменит то, что между ними есть: никакой ссоры и не было, а если и была, то кто помнит об этом теперь, в этих новых пространствах? Петру радостно и тепло.

— Хороший денек, Катя!..

Молчание: фыркает лошадь и бьет копытом.

— Ненаглядная деточка, давненько с тобой мы не видались…

При словах «ненаглядная деточка» бледно-розовый ротик дрогнул, а глазки будто на мгновенье позадумались, не блеснуть ли им приветом; но вот Катя презрительно поджимает губки; синий ужас светится уже из-под ресниц: щелкает хлыст, и рысак чуть не сбивает Дарьяльского с ног.

Дарьяльский обертывается и кричит вслед:

— Как поживает бабушка! И ей, и ей поклонись от меня…

Только пыль вьется там по дороге, будто никакой Кати и не бывало. Пьяный от воздуха, Петр не понимает безобразия того, что только что произошло.

«Вот тоже и Катя», — думает он и быстро шагает к попу.

У попа сидит урядник, Иван Степанов, лавочник и уткинская барышня.

— Здрасте, отец Вук. ол: чай да рай! Но поп как-то сухо подает ему руку.

— Солнышко, блеск, трепет сердечный! Здрасте, Степанида Ермолаевна…

— Пфф, пфф, пфф, — воротит лицо уткинская девица, не без лукавства скашивая на него глаза.

Глядь, а лавочника перед ним нет как нет: глядь — лавочник в окне уже ковыляет, к лавке.