пространство ссыпало многоразличие голосов — многоразличие слов; членораздельные фразы разбивались там друг о друга; и бессмысленно, и ужасно там разлетались слова, как осколки пустых и в одном месте разбитых бутылок: все они, перепутавшись, вновь сплетались в бесконечность летящую фразу без конца и начала; эта фраза казалась бессмысленной и сплетенной из небылиц: непрерывность бессмыслия составляемой фразы черной копотью повисала над Невским; над пространством стоял черный дым небылиц.
И от тех небылиц, порой надуваясь, Нева и ревела, и билась в массивных гранитах.
Ползучая многоножка ужасна. Здесь, по Невскому, она пробегает столетия. А повыше, над Невским, — там бегут времена: весны, осени, зимы. Переменчива там череда; и здесь — череда неизменна веснами, летами, зимами; веснами, летами, зимами череда эта та же. И периодам времени, как известно, положен предел; и — период следует за периодом; за весной идет лето; следует осень за летом и переходит в зиму; и все тает весною. Нет такого предела у людской многоножки; и ничто ее не сменяет; ее звенья меняются, а она — та же вся; где-то там, за вокзалом, завернулась ее голова; хвост просунут в Морскую; а по Невскому шаркают членистоногие звенья — без головы, без хвоста, без сознанья, без мысли; многоножка ползает, как ползла; будет ползать, как ползала.
Совсем сколопендра!
И испуганный металлический конь встал давно там с угла Аничкова Моста; и металлический конюх повис на нем: конюх ли оседлает коня, или конюха конь разобьет? Эта тяжба длится годами, и — мимо них, мимо!
А мимо них, мимо: одиночки, пары, четверки и пары за парами — сморкают, кашляют, шаркают, клевеща и смеясь, и ссыпают в сырое пространство многоразличными голосами многоразличие слов, оторвавшихся от их родившего смысла: котелки, перья, фуражки; фуражки, кокарды, перья; треуголка, цилиндр, фуражка; зонтик, платочек, перо.
Да ведь с ним говорили!
Александр Иванович Дудкин снова вытащил свою мысль из бегущего изобилия; протекавшие ахинеи ее загрязнили порядочно; после купания в мысленном коллективе ахинеей стала сама она; он с трудом ее обратил на слова, стрекотавшие в ухо: это были слова Николая Аполлоновича; Николай Аполлонович уж давно бился в ухо словами; но прохожее слово, в уши влетая осколком, разбивало смысл фразы; вот поэтому Александру Ивановичу было трудно понять, что такое ему затвердили в барабанную перепонку; в барабанную перепонку праздно, долго, томительно барабанные палки выбивали мелкую дробь: то Николай Аполлонович, выдираясь из гущи, растараторился безостановочно, быстро.
— «Понимаете ли», — твердил Николай Аполлонович, — «понимаете ли вы, Александр Иваныч, меня…»
— «О, да: понимаю».
И Александр Иванович старался вытащить ухом к нему обращенные фразы: это было не так-то легко, потому что прохожее слово разбивалось об уши его, точно каменный град:
— «Да, я вас понимаю…»
— «Там, в жестяннице», — твердил Николай Аполлонович, — «копошилась наверное жизнь: как-то странно там тикали часики…»
Александр Иваныч подумал тут:
— «Что такое жестянница, какая такая жестянница? И какое мне дело до каких-то жестянниц?»
Но внимательней вслушавшись в то, что твердил сенаторский сын, сообразил он, что речь шла о бомбе.
— «Наверное копошилась там жизнь, как я привел ее в действие: была, так себе, мертвой… Ключик я повернул; даже, да: стала всхлипывать, уверяю вас, точно пьяное тело, спросонья, когда его растолкают…»
— «Так вы ее завели?»
— «Да, затикала…»
— «Стрелка?»
— «На двадцать четыре часа».
— «Зачем это вы?»
— «Я ее, жестяночку, поставил на стол и смотрел на нее, все смотрел; пальцы сами собой протянулись к ней; и — так себе: повернули сами собой как-то ключик…»
— «Что вы сделали?! Скорей ее в реку!?!» — в неподдельном испуге всплеснул Александр Иванович руками; дернулась его шея.
— «Понимаете ли, скривила мне рожу?..»
— «Жестянница?»
— «Вообще говоря, очень-очень обильные ощущения овладели мной, беспрерывно сменяясь, как стоял я над ней: очень-очень обильные… Просто черт знает что… Ничего подобного я, признаться, и не испытывал в жизни… Отвращение меня одолело — да так, что меня отвращение распирало… Дрянь всякая лезла и, повторяю, — страшное отвращение к
— «Гм!..»
— «Отвращение, как к громадному насекомому, которого скорлупа отливает тошнотворною жестью; не то что-то было тут насекомье, не то что-то — от нелуженой посуды… Верите ли, — так меня распирало, тошнило!.. Ну, будто бы я ее… проглотил…»
— «Проглотили? Фу, гадость…»
— «Просто черт знает что — проглотил; понимаете ли, что это значит? То есть стал ходячею на двух ногах бомбою с отвратительным тиканьем в животе».
— «Тише же, Николай Аполлонович, — тише: здесь нас могут услышать!»
— «Не поймут они ничего: тут понять невозможно… Надо вот так: подержать в столе, постоять и прислушаться к тиканью… Словом, надо все пережить самому, в ощущениях…»
— «А знаете», — заинтересовался теперь и Александр Иванович словами, — «я понимаю вас: тиканье… Звук воспринимаешь по-разному; если только прислушаться к звуку, будет в нем— то же все, да не то… Я раз напугал неврастеника; в разговоре стал по столу пристукивать пальцем, со смыслом, знаете ли, — в такт разговору; так вот он вдруг на меня посмотрел, побледнел, замолчал, да как спросит: „Что вы это?“ А я ему: „Ничего“, а сам продолжаю постукивать по столу… Верите ли — с ним припадок: обиделся — до того, что на улице не отвечал на поклоны… Понимаю я это…»
— «Нет-нет-нет: тут понять невозможно… Что-то тут — приподымалось, припоминалось — какие-то незнакомые и все же знакомые бреды…»
— «Припоминалось детство — не правда ли?»
— «Будто слетела какая-то повязка со всех ощущений… Шевелилось над головой — знаете? Волосы дыбом: это я понимаю, что значит; только это не то — не волосы, потому что стоишь с раскрывшимся теменем.
— «Словом, были вы, Николай Аполлонович, как Дионис терзаемый… Но — в сторону шутки: вы теперь говорите совсем другим языком; не узнаю я вас… Не по Канту теперь говорите… Этого языка я от вас еще не слыхал…»
— «Да я уж сказал вам: какая-то слетела повязка — со всех ощущений… Не по Канту — вы верно сказали… Какое там!.. Там — все другое…»
