Том 2. Петербург

— «Там, Николай Аполлонович, логика, проведенная в кровь, то есть ощущение мозга в крови или — мертвый застой; а вот налетело на вас настоящее потрясение жизни и кровь бросилась к мозгу; оттого и в словах ваших слышно биение подлинной крови…»

— «Стою я, знаете ли, над ней, и — скажите пожалуйста: мне кажется, — да, о чем это я?»

— «Вам „кажется“, сказали вы», — подтвердил Александр Иванович…

— «Мне кажется — весь-то пухну, весь-то я давно пораспух: может быть, сотни лет, как я пухну; да и расхаживаю себе, не замечая того, распухшим уродом… Это, правда, ужасно».

— «Это все — ощущения…»

— «А скажите, я… не…»

Александр Иванович сострадательно усмехнулся:

— «Наоборот, вы осунулись: щеки — втянуты, под глазами — круги».

— «Я стоял там над ней … Да не я там стоял — не я же, не я же, а… какой- то, так сказать, великан с преогромною идиотскою головою и с несросшимся теменем; и при этом — пульсирует тело; всюду-всюду на коже — иголочки: стреляет, покалывает; и я явственно слышу укол — в расстоянии по крайней мере на четверть аршина от тела, вне тела!.. А?.. Подумайте только!.. Потом — другой, третий: много-много уколов в ощущении совершенно телесном — вне тела… А уколы-то, биения, пульсы — поймите вы! — очертили собственный контур мой — за пределами тела, вне кожи: кожа — внутри ощущений. Что это? Или я был вывернут наизнанку, кожей — внутрь, или выскочил мозг?»

— «Просто были вы вне себя…»

— «Хорошо это вам говорить „вне себя“; „вне себя“ — так все говорят; выражение это — аллегория просто, не опирающаяся на телесные ощущения, а, в лучшем случае, лишь на эмоцию. Я же чувствовал себя вне себя совершенно телесно, физиологически, что ли, и вовсе не эмоционально… Разумеется, кроме того, я был еще вне себя в вашем смысле: то есть был потрясен. Главное же не это, а то, что ощущения органов чувств разлились вкруг меня, вдруг расширились, распространились в пространстве: разлетался я, как бомб…»

— «Тсс!»

— «На части!..»

— «Могут услышать…»

— «Кто же это там стоял, ощущал — я, не я? Это было со мною, во мне, вне меня… Видите, какой набор слов?..»

— «Помните, давеча, как я у вас был, с узелком, то я у вас спрашивал, почему это я — я. Вы тогда меня не поняли вовсе…»

— «А теперь я все понял: но ведь это — ужас, ведь ужас…»

— «Не ужас, а подлинное переживание Диониса: не словесное, не книжное, разумеется… Умирающего Диониса…»

— «Просто, черт знает что!»

— «Успокойтесь же, Николай Аполлонович, вы страшно устали; и устать вам немудрено: столькое пережить за одну только ночь… И не такого свалило бы». — Александр Иванович положил свою руку ему на плечо; плечо перед ним выдавалось на уровне груди; и плечо то дрожало; Александр Иванович теперь испытывал прямо-таки потребность отделаться от нервно трещавшего перед ним Николая Аполлоновича, чтобы отдать себе в происшедшем ясный и спокойный отчет.

— «Да я спокоен, совершенно спокоен; теперь, знаете ли, я не прочь даже выпить; бодрость эдакая, подъем… Ведь, вы наверное можете мне сказать, что порученье — обман?»

Этого наверное не мог сказать Александр Иванович; тем не менее Александр Иванович с необычною пылкостью отрезал всего лишь:

— «Ручаюсь…»

Откровение

Наконец он простился.

Надо было теперь зашагать: все шагать, вновь шагать — до полного одурения мозга, чтоб свалиться на столик харчевни — соображать и пить водку.

Александр Иванович вспомнил: письмецо, письмецо! Сам-то он ведь должен был передать письмецо — по поручению некой особы: передать Аблеухову.

Как он все позабыл! Письмецо с собою он брал, отправляясь тогда к Аблеухову — с узелочком; письмецо передать он забыл; передал вскоре после — Варваре Евграфовне, которая ему говорила, что с Аблеуховым встретится. Письмецо то вот и могло оказаться письмецом роковым. Нет, да нет!

Не тем оно было; да и то, роковое, по словам Аблеухова, ему было передано на балу; и — какою-то маскою… Маска, бал и — Варвара Евграфовна Соловьева. Нет и нет!

Александр Иванович успокоился: значит то письмецо вовсе не было этим, переданным Соловьевой и полученным от Липпанченки; значит он, Александр Иванович Дудкин, непричастен был в этом деле; но — главное: ужасное поручение от особы исходить не могло; это был главный козырь в руках его: козырь, побивающий бред и все бредные его подозрения (подозрения эти опять пронеслись у него в голове, когда он обещался, ручался за партию — за Липпанченко, то есть потому, что Липпанченко был его орган общения с партией); если бы не этот в руках его находящийся козырь, то есть если бы письмецо шло от партии, от Липпанченко, то особа, Липпанченко, была бы особою подозрительной, а он, Александр Иванович Дудкин, оказался бы связанным с подозрительной личностью.

И встали бы бреды.

Только что он сообразил это все и уже собирался пересечь ток пролеток, чтобы прыгнуть в навстречу бегущую конку (трамвая ведь еще не было), как его позвал голос:

— «Александр Иванович, постойте… Минуточку…»

Обернулся и увидел, что оставленный им за мгновенье пред тем Николай Аполлонович, задыхаясь, бежит за ним чрез толпу — весь дрожащий и потный; с лихорадочным огонечком в глазах он махал ему тростью через головы удивленных прохожих…

— «Минуточку…»

Ах ты Господи!

— «Стойте: мне, Александр Иванович, трудно с вами расстаться… Я вот только скажу вам еще…», — он взял его за руку и отвел к ближайшей витрине.

— «Мне открылось еще… Откровенно это, что ли — там, над жестяночкой?..»

— «Слушайте, Николай Аполлонович, мне пора; и по вашему делу пора…»

— «Да, да, да: я сейчас… я секундочку, терцию…»

— «Ну — ну: слушаю…»

Николай Аполлонович обнаруживал теперь своим видом, ну, прямо-таки, вдохновение какое-то; с радости он, очевидно, забыл, что не все еще распуталось для него, и — что главное: жестянница еще тикала, преодолевая без устали двадцать четыре часа.

— «Будто какое-то откровение, что я — рос; рос я, знаете ли, в неизмеримость, преодолевая пространства; уверяю вас, что то было реально: и со мною росли все предметы; и — комната, и — вид на Неву, и — Петропавловский шпиц: все выростало, росло — все; и уже приканчивался рост (просто расти было некуда, не во что); в этом же, что кончалось, в конце, в окончании, — там, казалось мне, было какое- то иное начало: законечное, что ли… Какое-то оно пренелепейшее, неприятнейшее и дичайшее — дичайшее, вот что — главное; дичайшее, может быть, потому, что у меня не имеется органа, который бы умел осмысливать этот смысл, так сказать, законечный; в месте органов чувств ощущение было — „ноль“ ощущением; а воспринималося нечто, что и не ноль, и не единица, а — менее чем единица. Вся нелепость была, может быть, только в том, что ощущение было — ощущением „ноль минус нечто“, хоть пять, например».

— «Слушайте», — перебил Александр Иванович, — «вы скажите-ка лучше мне вот что: письмецо то вы чрез Варвару Евграфовну Соловьеву, небось, получили?..»

— «Письмо…»

— «Да не то, не записочку: письмо, шедшее чрез Варвару