Брат, Иван
В сырости снизились в дым кисти ивовых листьев, как счесанные, чтоб опять на подмахах взлетать и кидаться в тумане и в мареве взмытого дыма, вздыхающим хаосом мимо гонимого; меленький сеянец сереньким крапом косит — над Москвою, над пригородом, над листвою садов придорожных.
Над скосом откоса с колесами чмокает, лякая, млявая слякость; обрызнутое, — дико взвизгнуло поле: «На фронт, в горизонт!» Мимо Минска и Пинска несется рой мороков.
Горло орудия?
Нет!
Мертвецов миллионоголовое горло орет, а не жерло орудий, которыми рвутся: дома, города, люди, брюхи и груди; в остатке сознанья осталось сознанье: сознания нет!
И под черепом царь в голове свержен с трона.
С запекшейся кровью, с заклепанным грязью, разорванным ртом — голова, сохранившая все еще очерки носа и губ; тыква — нос; кулак — губы; она это ахнула с поля, в котором сгнила; и за нею — десяток голов, вопия, восстает; за ним — тысячи их, вопиющих, встающих.
Две армии друг перед другом сидят…
Третья —
— многоголово роится!..
Где двое, — она уже: гул возникающий, перерастающий дуло орудий, — в такой, от которого точно поблеклый венок облетит колесо Зодиака.
А за головой поднимается — тело, везомое дико в Москву, чтобы вздрагивали, увидав это тело (нос — тыква; губа — кулаком) с окном выжженным пламенем лопнувшей бомбы, с кишкой перепоротой, — взятое из ядовитого желтого облака.
Пятятся, как от допроса сурового:
— На основаньи ж какого закона возникла такая вертучка миров, где умнейшим и добрейшим огнем выжигают глаза, чугуном животы порют, желтыми хлорами горло закупоривают?
Ответ — лазарет.
Волочат это тело свалить и копаться в кишке перепоротой, черными стеклами глаз застеклянить и медное горно привинчивать, думая, что отвертелись, что грязною тряпкой заклепанный рот: не взорвет.
И гулять выпускают — в Москве: на Кузнецкий.
Стоит на Кузнецком телесный разъезд, провожая прохожих разъятием ока:
— Вам кажется, что невозможно все это?
— А мне оно стало возможным.
— Я стало путем, выводящим за грани разбитых миров.
— Ты за мною пойдешь…
— Да и ты…
Но — шарахаются, отрекаются, — этот, тот, не понимая: стоит — страшный суд!
Подъезжает карета; подхватывают; и — привозят; ведут коридорами: камеры, камеры, камеры; в каждом — по телу.
И били: по телу
Раз! Два! Три! Четыре! Пять! Шесть!
Номера, номера, номера: номер семь; и в нем — тело.
Так бременно время!..
Шел шаг…
— А теперь, — его в ванну!
В дверь — вывели.
Мылили.
Ел едкий щелок — глаз; били: в живот:
— Вот!
И — в спину, и — в грудь!
— Будет.
И — заскреблись —
— раз и два —
— голова —
три…
— Смотри-ка, протри!.
— Смело: дело!
Что временно — бременно; помер — под номером; ванна, как манна.
— И Анна…
— Что?
— Павловна…
— Зря!
— Анна Павловна — тело, как я…
Тут окачено, схвачено, слажено:
— Под простыню его, Павел!
Массажами глажено; выведено, как из ада.
Прославил отчизну!
— А клизму!
— Не надо!
Сорочка, заплата, халат: шах и мат!
Вата — в глаз:
— Раз!
И —
— точка.
Забило: —
— два, три!
— При!
И — вывели.
Выл, как шакал; шаркал шаг; страшновато: опять растопырил крыло нетопырь, —
— враг!
И темь, и заплата.
Четыре, пять, шесть:
— Есть: семь!
Восемь!
Все — месяцы; месяц — за месяцем: девять, двенадцать; во мгле ведь он свесился — в месяц тринадцатый, в цепь бесконечности!
Цапало время.
Но — временно время.
«Бим-бом» — било.
