— День рождения? Разве? — подал голос старик.
— Нет. Но тоже дата. Шестьдесят лет её творческой деятельности. Если бы она была в силах… Спит и спит. Виктор Петрович заказал торт «Триумф». На всякий случай… Вдруг ей полегче станет, а тут как раз розы, торт… Приятно же! Чего думать о худшем? Правда ведь?
Мне показалось, что мое присутствие уже совсем не обязательно, и я вышла в коридор, утаскивая ведро, тазики, тряпки и пылесос. Вслед мне раздалось:
— Девушка! Наташа! Я даже вас конфетами не угостил! Вернитесь!
Я приоткрыла дверь, отозвалась:
— Спасибо! Не надо! В другой раз!
Там, в коридоре, в это самое время разыгрывалась громкая, величавая сцена. В раскрытую дверь одной из квартирок грузчики вносили старинный шкаф, блестевший медными загогулинами. Затем последовала широченная двуспальная кровать, два мягких кресла сиреневой кожи, круглый стол на одной толстой ножке… А когда были внесены большие и маленькие коробки — появилась, наконец, и хозяйка всего этого добра в сопровождении Виктора Петровича, который любезно поддерживал её за локоть и уверял:
— Тишина обеспечена, Софья Борисовна. Окна выходят в зелень.
— Стало быть, солнца не будет? — старая дама в длинном темно-лиловом платье с вырезом каре произнесла этот вопрос надменно и неподкупно.
— Что вы, что вы, и солнце, и зелень… там сирень… второй этаж, наш лучший этаж, где все примерно одного возраста… воспоминаний… привычек… цвет интеллигенции, — семенил голосом Виктор Петрович. — Будьте любезны… Не знаю, насколько удачно… с двуспальной кроватью… не тесновато ли будет…
— Нет. Я скорее лишусь части окружающего пространства, чем возможности спать на широком… Привычка, знаете ли…
«Боже мой! — подумала я. — Сколько на вас, мадам, драгоценностей! И вы даже не догадываетесь, куда рискнули прийти…»
Голос старой дамы в высокой прическе из легких, взбитых словно сливки, седых волос, оставался величественным:
— Голубчик! Разве я могла когда-нибудь помыслить, что буду жить в казенном доме! Моя доверчивость меня и доконала… Я поверила этому супержулику Мавроди… Он разорил меня, я отнесла в его жульническую контору все свои накопления! Все, все, что имела! Это теперь я стала умная. Но поздно!
«Боже! — подумала я. — Боже!»
И ещё о том, как же это печально, когда люди на старости лет остаются совсем одинокими, совсем как бы ни для чего… А вокруг них начинают роиться всякого рода щипачи, прохвосты. Я только на миг представила себя в образе старой дамы в лиловом с её смешным здесь, в этих стенах, гонором, с её почти окончательной зависимостью от здешних служителей, с её полным неумением ориентироваться в жизни, где с каждым днем набирает силу цинизм и рвачество… Только на миг представила я себе, что совершенно посторонний человек уводит меня в квартиренку, где совсем недавно кто-то умер. А как умер-то? Своей ли смертью?
Мои мысли словно подслушала Алла, сказала мне на ухо:
— Страшно? И мне… Вот и подумаешь — надо ли всю жизнь мечтать об одном-единственном, не лучше ли кого-нибудь, но что рядом и теплый? Согласна?
— Без любви? Просто так?
— Любовь — отрава! — зло бросила Аллочка. — Любовь — болезнь! — и потопала прочь, постукивая тонкими, высокими каблучками хорошеньких изумрудных туфелек.
— Наташа! — позвал меня Виктор Петрович. — Уберись у Софьи Борисовны!
Я вошла к ней в комнату. Дама сидела в кресле, не шевелясь. Увидев меня, неожиданно кротко спросила:
— Голубушка! Куда я попала?
— В Дом ветеранов работников искусств.
— Голубушка! — укорила она меня на более высокой ноте. — И в этой клетушке мне предстоит жить и умереть? И все потому, что в свое время я отказалась иметь детей! Вся, целиком, отдалась искусству! Сцена была для меня все! Делала аборты, не раздумывая! Наслаждалась аплодисментами, восторженными криками «браво!»… Но теперь боюсь… боюсь… не справляюсь… Как представлю убитых младенчиков!.. Тебе этого еще, надеюсь, не понять. Не делала абортов?
— Нет.
— Вот умница! Солнышко! Одуванчик! И не делай! Не смей! Нельзя! Грех! Великий грех! И не верь бездетным женщинам, которые болтают, будто бы карьера — все, а дети — ничто. Вот она я… Кому нужна? Кто особенно ждет звонка от восьмидесятилетней старухи? Кому интересны сны, размышления, тоска бывшей балерины?
— Софья Борисовна! Все-таки, вы были балериной… Вас любили, ценили… А сколько женщин в возрасте остаются совсем одни, хотя и детей имели? Дети плевали на них! Даже не позвонят, не поинтересуются! И они ничего в жизни не добились…
Софья Борисовна провела по глазам белым носовым платком и посмотрела на меня, лукаво прищурив один глаз, подведенный голубеньким:
— А ты с умишком! Спасибо за утешение. Галина Уланова тоже призналась в конце жизни, что предпочла успех, карьеру детям… Тоже грехи имела… Тоже узнала горький вкус одиночества… Спасибо, спасибо, девочка… Мне уже легче… Если будешь так любезна — помоги мне развязать вон ту коробку. Там мои сувениры… памятные вещицы… награды… Пусть стоят на полках. С ними мне как-то уютнее…
Я выполнила просьбу, развязала веревки на большом картонном ящике, вынула, обтерла и расставила на полках разные вещицы. Среди статуэток больше всего было балерин: белых, из фарфора, черных, каслинского литья, хрустальных, выточенных из дерева, стеклянных, мраморных…
— Я танцевала Одетту! Я танцевала Жизель! Я танцевала «Шопениану»! Я танцевала Джульетту! — перечисляла Софья Борисовна. — Меня знала вся Москва! Но для вас, молодых, моя фамилия уже звук пустой… Время подуло — и я как облачко растаяла… Девочка, голубушка, тебя как зовут? Наташей? Прелестное имя…
Не знаю, сколько бы и чего я услышала ещё от этой новоприбывшей растерянной дамы, если бы не крики за окном. Я выскочила в лоджию. О Боже! За забором, у входа на территорию Дома, шофер Володя требовал у черноволосой женщины в белом халате не распускать язык. Она же размахивала цветастой косынкой и требовала от Володи не пялить глаза на всякую юбку. Продолжалось это, правда, недолго. Голос Виктора Петровича пресек скандальчик.
— Виктория! Владимир! Разочту! Совсем стыд потеряли! — выкрикнул Виктор Петрович, видимо, из окна своего директорского кабинета.
Парочка разошлась в разные стороны.
Я ждала, что моя респектабельная старушка-балерина возмутится, разбранится, выразит свое крайнее недоумение тем, что и в Доме ветеранов, хоть он и показательный, не пахнет тишиной и покоем..
Однако она неожиданно развеселилась:
— Всюду жизнь! Сцены на почве любви и ревности! Ах, какая, однако, красоточка эта молодая темноволосая женщина! Ну подлинна «Шоколадница» Лиотара! Был такой французский художник в восемнадцатом веке! Мила, очень мила… Розовые щечки, темные глазки! Чудо какое! Паренек тоже неплох. Но она, она… Я долго стояла в Дрезденской галерее, смотрела на эту прелестницу… Но ты, голубушка, вряд ли знаешь, чем она кончила? И какой была на самом деле? Ее звали Надль. Она была камеристкой у эрцгерцогини… не помню фамилии… Робкая, стыдливая на полотне у Лиотара, она оказалась в жизни весьма пройдошливой. Много-много лет была любовницей в гареме любвеобильного герцога и сумела его забрать себе целиком. Жениться заставила! И превратилась в принцессу! Я совсем тебя заговорила? Но ты, голубушка, облегчила мое весьма непростое переселение в этот… колумбарный рай, и Бог тебе за это воздаст…
Я ушла, унося в глазах блеск дорогих сережек некогда прославленной балерины, страшно обольстительный для тех, кто, вероятно, сходу определяет, что почем…
Как потом оказалось — Дом решительно разделился на тех, кто признает за любовью право на ревность, и тех, кто считает последнюю проявлением элементарного эгоизма. Судачила как обслуга, так и
