брезентовые носилки… Как водится, все, свободные и не очень от дел, припали к окнам… Володя вообще из квартирки не выходил. А когда носилки с телом поплыли по коридору, — он, Володя, помогал санитарам… Директор еле поспевал за процессией. Последним его указанием, когда носилки уже вдвигали в машину, было:
— Володя, не забудь забрать одеяло!
— Не забуду, — пообещал Мастер на все руки и залез в машину вслед за носилками.
Рядом со мной все это время стояла грузная Одетта Робертовна, дышала тяжело и всхлипывала. Но когда машина тронулась, спросила в воздух:
— Зачем они на неё шерстяное одеяло накинули? Лето же, теплынь…
«Верно, — её недоумение передалось и мне, — чего это покойница с головы до ног закрыта казенным шерстяным одеялом коричневого цвета в оранжевых разводах».
— Хотя, — произнесла раздумчиво жизнедеятельная дама, — так эстетичнее… все-таки, в узорах… и тела не видно.
Но мне такое объяснение показалось неубедительным.
— А тут всех хоронят с одеялом? — обернулась к Одетте Робертовне.
— Сейчас подумаю… Вроде, всех. Да, да, вон и Мордвинову… Тоже Володя уезжал на «перевозке», чтобы вернуть одеяло… Видимо, это традиция…
Я не осилила забрать золотую цепочку к себе домой, так и оставила в кармане халата. А в Михаиловом душе мылась и мылась, словно грязь на мне лежала липким слоем, и ничто её не брало. Чувствовала я себя так, словно окончательно заблудилась в дебрях. К прежним вопросам без ответов пристроились новые: случайное совпадение или нет смерть Обнорской вскоре после того, как ей скормили кусочек торта? Почему сестричка Алла не участвует в традиционном грабеже мертвых старух? Брезгует? Или без того богата, но скрывает? Действительно ли случилась протечка в ванной в квартирке Обнорской и необходимо было вызвать этого самого Володю, мастера на все руки? Зачем покойниц кутать в шерстяное одеяло, если нет в этом никакого смысла, ведь обычно достаточно лишней простыни? Традиция или и тут некая тайна, стерегущая преступление? Или мне уже всюду чудится одно злодейство, потому что мозги набекрень, и вместо того, чтобы заниматься живописанием всякого рода светских событий, употреблять всякого рода красивые слова вроде «фужер», «бокал», «вокализ», «интерьер» и прочее, я влезла уж в такую слякотную бытовуху…
Конечно, мысль быстренько настукать на машинке материалец с жутко интригующим заголовком «Грабеж покойницы» мелькала в моей голове. И я уже видела нечто вроде суровой радости на плохо выбрито лице моего старенького бедолаги-редактора. Однако следом за этой парадной мыслью выскакивала другая и как бы с дубинкой наперевес: «Сама все видела, говоришь? А кто подтвердит? Сами воровки, что ли? Так что продолжай сидеть в засаде, собирай факты, а там видно будет».
Три следующие дня, где я исправно в образе безотказной «Наташи из Воркуты» исполняла роль уборщицы, прошли удивительно тихо, без событий, если не считать того, что за мной вдруг стал ухаживать былой красавец и киногерой Анатолий Козинцов. Когда я убирала в его квартирке, где в изобилии стояли всякого рода призы-статуэтки, а в ванной комнате — всякие флаконы и коробочки с кремами, духами, туалетной водой, тальком, ну как у дамы, — он вдруг обратился ко мне:
— Очаровательная Наташа! Одно удовольствие наблюдать за тем, как легко, грациозно вы двигаетесь, как быстро, ловко работают ваши руки! Поверьте, я давно не испытывал такого наслаждения… Как много значит присутствие молодого, прелестного существа в комнате одинокого человека! Разрешите подарить вам вот эти духи.
Я изобразила крайнюю степень смущения:
— Да что вы… не надо… я и так…
Но он вынудил меня принять подарок, и когда взял за руку — я почувствовала нешуточную силу этого «суперстара» с блистательным прошлым, который, как я отметила, с поразительным упорством каждое утро пробегает по три больших круга и при солнце, и при дожде.
— Клеился? — спросила меня подвернувшаяся Алла и ухмыльнулась. — Он такой! Не смотри что семьдесят шесть!
Недальновидно было упускать момент Аллиного ко мне расположения. Я вытащила из кармана коробочку с духами и призналась:
— Вот… подарил… прям всунул. Может, назад отдать? Неловко как-то…
— Дурочка! Мелочевка все это… Подумаешь — духи. Но учти — он действующий мужик. Девочек молоденьких обожает.
— Он же старый совсем!
— Да ты глупая какая! — укорила благодушно. — Есть способы…
И тут же умолкла, словно споткнулась.
— Аллочка, — я потянула её за рукав. — Я ещё хочу спросит у тебя… Даже не знаю, как…
Мы с ней стояли в конце коридора, у окна. За окном у серого пикапа возился шофер Володя. Алла наблюдала за ним. Я держала в руках кишку пылесоса.
— Тайна какая? — не сводя с Володи взгляда, спросила она.
— Ага.
— Ну… давай сюда, — она шагнула к двери комнаты отдыха. Здесь стоял большой телевизор, на стенах висели пейзажи и на специальной голубой доске — фотографии из жизни и быта обитателей Дома, сделанные Михаилом. А в одном из мягких, рассиженных кожаных кресел, как птенец в дупле, — скрючился, согнулся добрейший старикашка, маленький, с кулачок Генрих Генрихович Витали, в прошлом эстрадный артист-разговорик, и спал с газетой на коленях. Его большая лобастая голова в остатках седых кудряшек все ниже клонилась к коленям, и вот-вот он мог, так мне показалось, упасть на пол. Что с ним и случалось. Вообще Витали был достопримечательностью здешних мест. Давно и бесперспективно склерозированный мозг этого старца при взгляде на любую женщину, девушку выдавал один и тот же текст. Что и произошло, когда Алла, подломив свой тонкий стан, наклонилась над ним, подняла его руку, тряхнула её и громко крикнула в большое дряболе ухо, в котором желтела улитка слухового аппарата:
— Генрих Генрихович!
— Восьмидесятидевятилетний старик встрепенулся, выпрямился по силе возможности, сквозь толстенные стекла очков углядел Аллу и радостно возвестил:
— Красавица! Солнце! Как жаль, что теперь я не могу… Но прежде! Сколько молоденьких девиц сами прыгали в мою постель! Помню, одна пришла и говорит: «Бери меня! Ты же всех окружающих баб то-се… И я хочу!» Раз! — и разделась и такая получилась «а натюрель»… И уж я ее…
Он не стеснялся в выражениях и был настолько упоен своим славным прошлым, что глаза его наполнились слезами счастья…
Мы с Аллой переглянулись, она крикнула ему в ухо с аппаратом:
— Вам лучше полежать на кровати! Вас довести до нее?
— Довести, довести! — мягко, послушно согласился забавный старичок.
Мы взяли его под руки и повели к лифту. Он жил на третьем этаже, там, где, как я уже успела сопоставить обитали бывшие творцы попроще, без особых регалий и наград, по двое в комнате, как в обыкновенном доме для престарелых.
Мы уложили Генриха Генриховича на принадлежащую ему постель, но он приподнялся, обвел нас изумленно-восторженным взглядом сильно, сквозь очки, увеличенных глаз и сообщил свою вечную новость:
— Когда я был молодой и темпераментный, сколько же молоденьких девиц сами прыгали ко мне в постель!
Ну и так далее. Мы с Аллой вышли, добрались до пустой комнаты отдыха…
— От мужики! Все на одно лицо. Никак не хотят без секса! Он уже сморчок сморчком, а туда же, — осудила Аллочка и восхитилась следом. — Природа! От неё не убежишь! Им без нас никак! Мы ими вертим, а не они нами! Хотим — дадим, хотим — нет. Ну, что хотела рассказать? Не тяни!
— Боюсь, — робко отозвалась я. — Вдруг узнают, что у меня цепочка Обнорской, и меня в тюрьму… Вот она, в кармане ношу…
Я вытащила злополучную вещицу.
