– Баб Вера, а ворожить вы научились? – спросила я с замиранием сердца.
– Ще чого! – построжела она. – Ты не слухай, шо люди мелють. Не разумиють, а мелють. Ворожить – то с нечистой силой дела иметь, прости, Хос-с-споди, дуру старую! – перекрестилась бабка. – А людей лечить – надо шоб сердце чистое було, шоб Бог тоби помогал… – И баба Вера перекрестилась снова. – Ворожить… Тьфу!
К вечеру полегчало вовсе. Мы ужинали в хате, доедая вчерашние пироги «з ягидьмамы».
– Де вчора ходила? – спросила бабушка.
– На дорогу. Ой, бабуль, как тут красиво, особенно ночью… Пахнет так – как в сказку попала!
– Чем пахнет-то?
– Фиалкой ночной, или как ее там… Я по этому запаху скучала, даже, знаешь, покупала крем такой – он сам по себе дрянной, а пахнет этими цветами, покупала чтоб нюхать…
– Кажуть, от этого запаха люди с ума сходят, – встревожилась бабушка.
– Да ну тебя!
– Я те дам – ну! – рассердилась бабушка. – Кажу тоби – люди розум теряють от того цветка. И Верка вон… – Бабушка осеклась.
– Какая Верка? Баба Вера, что ли? А что она? Бабушка долго отказывалась продолжать, но в конце концов сдалась и поведала, что баба Вера приворожила своего мужа, деда Ивана, этой самой фиалкой и какой-то лунной водой. Как она это делала и что за «лунная вода» пошла в ход, добиться не удалось – очевидно, бабушка и сама этого не знала.
– Она ж говорит, что не ворожит никогда, – усомнилась я.
– А ты и веришь! – всплеснула руками бабушка, – А шо тады Иван на ней женился, не знаешь? На лысой-то? Чи девок других не було? Такий красавец був, полхутора по нем сохло – а он з Марьяновки Верку лысую привел!..
А скильки раз вин от нее уходив – вертался, як Серко с хвостом поджатым… Нет, Мариночка, тут дело такое… – И бабушка махнула рукой.
Было темно. Меня неудержимо тянуло на улицу. Я пошла, на этот раз в другую сторону – к дому бабы Веры. Во дворах, почуяв мои шаги, ленивым лаем перебрасывались собаки. Борщом тянуло от одного дома, сивухой – от другого, очевидно, гнали самогон, подгоревшим вареньем – от третьего. В маленьких окнах синим светились телеэкраны. Обычный вечер на хуторе Борисовка. «Доця, йды у хату!» – кричал кто-то, и девичий голос совсем рядом в темноте отвечал: «Зараз!» – а рядом с этим голосом тихо говорил что-то ломкий юношеский басок.
И повеяло ночной фиалкой. Справа, за черными силуэтами деревьев, смутно белел домик бабы Веры. Сама баба Вера стояла на крыльце, из-за ее спины падал на дорожку желтый луч. Я остановилась.
– Йды до дому! – негромко позвала баба Вера. – Слышь чи ни? Кому кажу? Йды, спать лягай!
Двор безмолвствовал.
– Иван, – снова позвала баба Вера, – чи оглох? Дед Иван наконец разразился в ответ пьяной руганью.
– Як знаешь, – спокойно ответила баба Вера и закрыла за собой дверь.
Бормоча и шатаясь, дед Иван начал приближаться к калитке.
– Так и помрешь, – разобрала я, – як кобель на привязи… Бу-бу-бу, в бога мать… Ось, дывысь, бу-бу-бу, шо вона с тобой зробыла, бу-бу-бу, окаянная, бу-бу-бу… – Голос постоял в раздумье у калитки. – Ведьмака! – И дед Иван покорно направился к дому.
Тайна исповеди
Записка была коротка и деловита:
«Сударыня! Крайне необходимо повидаться с Вами по делу, не терпящему отлагательства. Жду Вас завтра в полдень на углу (такой-то и такой-то) улиц. Александр Пушкин».
Эту дикую записку принес мне встрепанный посыльный лет двенадцати. На все вопросы он лишь бубнил: «Говорить не велено» и «Не могу знать» – да ковырял носком рваной кроссовки коврик в прихожей. Я его отпустила.
Надо мной подшутили. Но кто? Почерк был решительно незнакомый: довольно неряшливый почерк человека, привыкшего много писать, – мелкий, неровный, бегучий. Чтобы шутку разъяснить, я отправилась назавтра в условленное место.
Бакенбард не было, это точно. Не было ни крылатки, ни цилиндра, ни трости. Был тщедушный, отягощенный огромным портфелем курчавый человечек, приветливо замахавший мне. Розыгрыш спланирован тщательно. На тропининский портрет, пожалуй, и не похоже, но уж от Кипренского-то не отличишь. Копия. Один в один. Только без баков.
Он был суетлив и рассеян. А вот это – явная недоработка: вэпэзээры (великие писатели Земли Русской) так себя не ведут. Потоптавшись, поулыбавшись, мы добрались до скамеечки и сели.
– Ну, Александр Сергеевич, – начала я, закуривая, – шутка почти удалась. Кто это вас надоумил?
– Я так и знал, – он всплеснул руками, – я знал, что вы не поверите, в это невозможно поверить. Я говорил им…
– Кому – им?
– Им, – шепнул он заговорщицки, глазами указав вверх.
Вверху было чистое умытое небо, оживленное кучкой облаков. Славная выдалась осень, очей очарованье, багрец и золото. В леса одетое здание, невидный особнячок прошлого века, одно оставалось зеленым.
То был самый… скажем так: самый странный рассказ, который мне приходилось слышать.
Он, Александр Сергеевич Пушкин (1799-1837), прожил краткую, но чрезвычайно яркую жизнь, став в результате жертвой любви, светских интриг, горячей неуемности южной крови и условностей гнилого дворянского воспитания.
Смущаясь, он рассказал мне, что жизнь, собственно, не ограничивается датами, выгравированными на надгробии. Даты – фигня на постном масле.
Оказывается, в тот самый миг, когда вы озираете прощальным взглядом мир, который собираетесь покинуть, и испускаете последний вздох, – в тот самый миг и начинается самое интересное. Ваше тело и ваша душа претерпевают ряд метаморфоз, описывать которые мой собеседник наотрез отказался. Его просто передернуло при упоминании об этом. Понятно было только, что ни одна из существующих религий не сообщила человечеству на этот счет ничего похожего на правду. Выходило так, что там никто не обращает внимания – веришь ты в Бога или нет. Слюнявый либерализм!
– Самая странная и самая дикая особенность того света, – разглагольствовал он, откинувшись на спинку скамьи, – состоит в том, что Судья Небесный принимает во внимание не сами ваши дела и поступки, будь они добрые или дурные, а только те чувства, которые вы пробудили ими в своих ближних. Если мерить все мерками вашего времени, это похоже на сбор характеристик с места работы и проживания. Причем в расчет берутся одни лишь субъективные впечатления о вашей персоне, даже самые предвзятые и категоричные… Вы можете себе представить, что это значит – суммировать все впечатления, вызванные человеком у всех, кто когда-либо его видел? Родителей, друзей, сослуживцев, случайных прохожих, кухарок и разносчиков газет… Работа гигантская, чудовищная, даже если усопший прожил не более двадцати лет, редко выходя из дому по причине скоротечной чахотки. Что же говорить о тех, кто дотянул до преклонных лет, являясь публике там и сям, вращаясь в свете и обрастая все новыми знакомыми?.. И что говорить обо мне, о котором судачили тысячи лиц, в глаза меня не видевших? – вздохнул он, разглядывая свои ногти. – Неудивительно, что там, у них, из-за меня возник ужасный спор…
Там, у них, никак не могли решить, куда же пристроить вышедшего в отставку гения. Когда о любом другом давно составили бы уже точное представление да и забыли бы, пожелав мира праху его, имя Пушкина продолжали трепать на всех перекрестках России. Пушкин умер – и как бы не умер, поскольку его народ твердо решил оставить Пушкина в вечно живых.
По достижении определенного срока в небесных канцеляриях заканчивается сбор подписей «за» и «против», выносится некое решение. Но Пушкин А.С. (1799-1837) застопорил там всю работу.
Слишком много нашлось желающих на этом свете поразмыслить о его месте в литературе и истории, о
