лицо.
– Ты не плачь. Тоже мне, есть о чем плакать… Ну и пусть, мы и без него обойдемся. Ну чего ты сидишь? – заорал он вдруг истеричным, дурным голосом, так что задергалось все лицо. – Проваливай! Она каждый день из-за тебя плачет, проваливай! Уходи, уходи! Мама, ну что ты молчишь, пусть он уходит, скажи ты ему!..
Он кричал и размахивал руками, сжатыми в кулаки – сколько в них было ненависти! – и топал ногой – босой, на холодном линолеуме. Мокрое, красное, невозможное лицо у сына.
Юля не слышала, как ушел Олег. Она укачивала Димку, такого уже тяжелого, рослого, взъерошенного, некрасивого от слез. Испуганно совала ему стаканчик с валерьянкой, его зубы стучали о стеклянный край. Он долго еще всхлипывал – так горько, как могут только дети, и все шептал что-то обессиленно, беззвучно и яростно.
Как написать об этом Стасе? Ушел-пришел, изначально дурацкий роман с женатиком. Безо всяких шансов. Он уедет на днях, и не дай Бог встретиться с ним до этого. Тетя Рита уверяет, что все уляжется, надо только время, что у нее есть Димка, что это счастье. Кому, как не тете Рите, верить – она все это знает, все прошла и считает, что все истории пишутся по одному шаблону.
«Тера, дорогая! Я думаю, Стася тебе рассказывала про Юлю, что она встречалась с неким Олегом. Если нет – пусть расскажет. У Юлечки сейчас ужасный период. Он все это время позволял ей надеяться, а потом взял да и уехал с семьей в другой город. И я теперь с ума схожу, на нее глядя. Я знаю, что тебе она тоже почти как дочь, что ты ее любишь. Я подумала – может быть, устроить так, чтобы она нынешним летом приехала к вам погостить? Кто знает, может быть, с кем-то познакомится. Она еще очень молодая, обаятельная, ей надо помочь устроиться. Тера, я все подсчитала – Димку я могу оставить на это время у себя…»
Тетя Рита действительно все подсчитала – и цены на билеты, и сколько Юля сможет отложить от зарплаты, а сколько занять. Кому, как не тете Рите, знать, чем лечится несчастная любовь. Перемена места, новые знакомства (но это чуть позже), а главное – время, время…
Вылечило же время ее, когда бросил любимый, бросил и уехал в чужие земли Гриша Ройзман, умница и красавец, ради детей, ради жены, ради будущих внуков, уехал от нее Гриша, муж Теры Ройзман, Ритиной сестры.
Мартовские следы
Я вновь оказалась в Березовом шесть лет спустя после проведенного там странного месяца марта.
Снова был март. Гораздо более ветреный и холодный, чем тогда. Но почти тотчас после того, как я, бросив сумку в номере, вышла на веранду, мне навстречу рванулся памятный ветер – мокрый, соленый, вольный, – словно вот за этой голой рощицей, за бурым полем в клочьях позднего серого снега мощно и ровно бьется море. Но никакого моря нет, есть речка, что летом, должно быть, мелкая и невзрачная, а по весне разливается неукротимо.
Шесть лет назад, на двадцать третьем году жизни и на четвертом курсе института, я неудачно собралась замуж. Мальчик, на мой тогдашний взгляд, был довольно мил, но семья моя отреагировала на событие своеобразно и оперативно: мне взяли путевку в немыслимую глушь, в почти потустороннее Березовое, собрали сумку и посадили на поезд.
В сущности, препятствие было плевое: четыре часа поездом от дома, я отсутствовала меньше месяца, – но нехитрая родительская уловка удалась. Вернувшись домой, я не вышла замуж…
Перила террасы влажные, облупившаяся темно-вишневая краска обнаруживает под собой последовательные наслоения розовой, зеленой, небесно-голубой… Разорались неподалеку вороны, взрезав хрустальную тишину воздуха, погомонили и успокоились. Вновь осела на голые ветви пугливая тишина.
Древние, досками обшитые корпуса пансионата сиротками жмутся друг к другу. В пятистах метрах бурно достраиваются совсем другие здания – с огромными окнами, с роскошной отделкой, с подземными гаражами и бог знает чем еще. Через пару месяцев туда приедут молодые энергичные люди, заботящиеся о своем здоровье и после тяжкой работы жаждущие погрузиться в комфортабельную тишь и глушь.
А старенький деревянный пансионат доживает свои последние дни. Он нищенствует и рассыпается на глазах, и тихо, как тени, бродят вокруг него немногочисленные обитатели – нищие, старые, одинокие люди.
Их немного было и в прошлый раз – пожилые женщины, непонятно что приехавшие искать в этом глухом и унылом месте. Может быть, они устали от своих семей, от работы, от летних потных курортов и неухоженных дач. Может, им просто некуда было себя девать в мокром ветреном марте.
Прошлый приезд… В первый же вечер я отправилась погулять. Было уже темно, густая грязь на дорожках чуть подмерзла.
Нет для меня ничего умильного в среднерусском пейзаже, полном золота и ядовитой зелени пригорюнившихся березок, или аккуратно застеленном снегом – с непременным вкраплением хвойных пород, с пухлыми подлокотниками на ветках елок. Но почему-то не меньше, чем эмигрантке, сводят мне душу эти голые, бестолково мятущиеся ветки на графитовом небе весеннего вечера, голые дороги с круто замешенной грязью, сырая, дышащая земля, где вытаяли из-под снега прозрачные, ветхие, как ископаемое полотно, прошлогодние листья…
Пройдясь по направлению к реке (близость которой явственно чувствовалась, но сама она все не появлялась, и в сумерках боязно было идти наугад), я вернулась к дощатому зданию пансионата. Окна в двух этажах, занавешенные одинаковыми желтыми и бежевыми шторками, светились по-сиротски, как окна больницы или приюта. Откуда-то доносилось нестройное пение – голосили отдыхающие пенсионерки. Мне нестерпимо захотелось сбежать отсюда, вернуться домой, к телевизору, к подругам, к покинутому жениху, даже к моим бессердечным родителям…
Я обогнула домик с другой стороны. Одно из окон первого этажа завешено не было. У окна стоял высокий молодой и практически голый мужчина и курил, стараясь, чтобы дым выходил в форточку.
Вообще-то на нем была набедренная повязка из полотенца. Он меня не увидел – я стояла в тени, он смотрел в другую сторону. В контексте березовского старушатника он выглядел в этом окне как пингвин в тропиках.
Озадаченная, я вернулась к себе, разделась и нырнула в постель. Простыни были сырые, одеяло тяжелое и твердое. Я вспомнила покинутую любовь, сказала себе: «На новом месте приснись жених невесте», – всплакнула, оттого что слишком пронзителен был шум веток за окном, комната пахла чистотой и холодом, мне было одиноко. Я поплакала и уснула и не увидела во сне никаких женихов.
Свою вечернюю находку я встретила вновь за обедом. Он сидел через столик от меня с двумя молодухами лет пятидесяти, невнимательно улыбаясь в ответ на какие-то их реплики. Это я заметила и оценила, едва показавшись в дверях столовой.
Очень мягко, почти беззвучно ступая, скромно потупясь, я прошла к своему столику. Шагов десять, не больше. Их хватило, чтобы в столовой установилось молчание – слышно было лишь, как с наслаждением швыркает суп один из жалких, на редкость корявых мужичонок, вкрапленных среди обитательниц Березового то ли для поддержания их боевого духа, то ли еще для чего.
Очень тихо пожелав приятного аппетита своей соседке, я села за стол, налила себе горячего, в оранжевых блестках, свекольника, подняла глаза и поняла, что подавлюсь первой же ложкой этого варева: все сидевшие в маленькой столовой смотрели на меня с любопытством и нехорошей нежностью.
Молодой мужчина тоже на меня смотрел – как Иван Царевич на Царевну-лягушку. Он был единственным героем-любовником в березовском обществе. Я – единственной приемлемой героиней. Мы были обречены друг на друга.
– Хлеба будьте добры, Валентина Сергеевна, – обратился он наконец к своей визави, и словно сказал «отомри» – все, слава Богу, зашевелились, стали жевать и перешептываться.
После обеда я вновь выбралась на улицу. Над миром висел ровный свет – белый и холодный. Солнце как будто потерялось, и небо светилось самостоятельно. Я упрямо стремилась туда, где, по моим подсчетам, скрывалась река – там в бледном небе мелькали силуэты чаек.
Метров через двести я поскользнулась на глянцевитой грязи и упала – прямо в глубокую мутную лужу. Брюки, ладони, рукава куртки оказались в коричневой жиже. Пришлось двигаться рысью по направлению к дому, промокшая одежда грозила простудой.
