Тут он снова погружается в себя, и крышка опускается над его головой.
Из пещерной глубины деревянного сундука доносится едва слышная фраза:
— А вот этого я никогда не скажу… Никогда. И это в ваших же интересах.
Черная дыра в четыре километра. Туннель. Нигде не чувствую себя лучше, чем в этом футляре из сплошных стен, сквозь который мы мчимся: шум делает бесполезным любое слово, верхний свет становится в сто раз более густым. Остается только замереть и ждать. Наконец вырываемся оттуда. И ничего не изменилось. Соня по-прежнему тут, втиснутый в свое ложе из подушек. Он только что заснул. Пот струится по лицу. Ему удалось украсть у меня мой драгоценный сон, и я торчу здесь как дурак, глядя на него, а он буквально сочится своей тайной, лежа в катафалке, набитом белым чистым бельем. Я не врач, но весьма опасаюсь, что никогда больше не увижу его идущим прямо, с высоко поднятым сухим лицом и широко открытыми глазами. Я уже не понимаю, что страшит меня больше — угодить в тюрягу или не узнать конца его истории. Если я засну, то сюда может войти какой-нибудь контролер, открыв дверь своим четырехгранником, а если закрою бак, соня задохнется. У меня больше нет свободных купе. Я уже начал было подумывать о том, чтобы запереть свою кабинку на висячий замок, а самому отправиться спать к Беттине, но нежелательно оказаться в замкнутом пространстве наедине с пассажиркой, на это всегда дурно смотрят, когда застукают.
В коридоре пусто. Я бы хотел, чтобы что-нибудь пришло ко мне на помощь, что угодно, любое явление, которое помогло бы внести разнообразие в это невыносимое однообразие. Например, пассажир-итальянец, орущий от счастья, что вернулся домой, или подросток, протягивающий мне свой плейер, напичканный хард-роком, или владелец маленького кинотеатра, этот мог бы предложить мне пожизненное место киномеханика. Мне надо протянуть до Милана, а там, клянусь, я отсеку гнилые ветви и запрусь до завтрашнего утра, и пусть только болван контролер или кретин пассажир попробуют меня разбудить…
Сейчас я был бы не прочь занять чем-нибудь свой ум, чтобы меня рассмешили, чтоб угостили горячим кофе из термоса. Коридор в высшей степени негостеприимен — линолеум, ледяной металл, запотевшие стекла. Я на мгновение останавливаюсь перед купе Беттины. Она завернулась в одеяло и спит, приникнув к своему рюкзаку и высунув одну ногу наружу. У нее невероятно хрупкая лодыжка, обтянутая белым носком.
Сауна. Она и я. На Фарерах.
Дверь на том конце бесшумно открывается. Два типа, уже готовые войти, заметив меня, приостанавливаются. Мой первый рефлекс — заскочить в купе Беттины, опустить все три шторки со стороны коридора и запереться изнутри четырехгранником. Один из типов для виду облокачивается на оконный поручень, но следит за мной уголком глаза. Понял. Это меняет все, и вовсе не в том смысле, в каком я хотел. Вагонные пираты, явившиеся в свой обычный час с твердым намерением обшарить каждый вагон за время, оставшееся до Милана. Только ворья мне тут не хватало…
Потихоньку двигаться к своей кабинке, но сразу не заходить. Ни в коем случае. Чтобы не подумали, будто я боюсь.
А я и в самом деле боюсь. Не совсем этих двоих, несмотря на их ножи, но бардака, который они способны учинить в вагоне проводника, который сегодня ночью не слишком в этом нуждается. Если хоть один пассажир проснется, обнаружив чужую руку в своем кармане, у него будет повод поорать, устроить драку, остановить поезд и переполошить легавых, и мне уже не удастся потихоньку избавиться от зайца. Вспоминаю тот раз, когда дело закончилось на перроне какого-то крохотного вокзала, где и поезд-то ни один никогда не останавливался: двое воров дрались с тремя совершенно ополоумевшими пассажирами. Фараоны явились через пятнадцать минут после того, как треснула первая челюсть, и прошло еще два часа, прежде чем поезд снова тронулся.
А вдруг они сунутся к крикуну, хотя у того больше и взять-то нечего? Это же будет сущее светопреставление. Он наверняка решит, что против него заговор, и поубивает их всех на месте. А Беттина? У нее случится новый нервный припадок, и я уже никогда не решусь посмотреть на себя в зеркало. Что делают в таких случаях? Нет, сегодня ночью я не спрячусь у себя в купе, пережидая, пока все само пройдет. Впрочем, он начинает терять терпение, он сверлит меня взглядом, и, если я сейчас же отсюда не уберусь, он попросит, приставив мне нож к горлу, принести ему кофейку. Я знаю, чтобы меня тут пришили, шансов очень мало, они ведь не убийцы и прекрасно понимают, во что это обходится, они просто хотят спокойно делать свою непыльную работенку. Они никогда не воспользуются ножом, никогда, это точно. Но он у них есть в кармане, они готовы его показать, вот этого-то я и боюсь — увидеть, как он раскроется в одно мгновение перед моим носом. Это все. Они, морщась, перекидываются парой слов, что-нибудь вроде: «Что там еще за говнюк? Не дают поработать спокойно». Они теряют время, для них это идеальный момент — в коридоре, кроме меня, ни души.
Тем хуже, я иду вперед, заставляя себя глядеть прямо им в глаза.
Шум в тамбуре у них за спиной.
Галлюцинация… Мираж…
Итальянские контролеры.
Это Бог. Он все увидел сверху… Он хочет искупить ночь, которую заставил меня пережить…
У них забавно вытягиваются лица при виде воров, не поймешь даже, кто больше смущен, — покачивания головой из стороны в сторону, обмен любезностями, prego, grazie,[21] и они идут дальше своей дорогой, мне навстречу. Можно подумать, это старая добрая итальянская комедия «Жандармы и разбойники», только тут все еще натуральнее, чем на сцене. И ради достойного завершения спектакля они небось обнаглеют настолько, что потребуют мои билеты для контроля, дабы восстановить свой авторитет, который малость подрастеряли перед этой шушерой. Они приветствуют меня чуть надуто, один из них спрашивает, почему я не сплю. Я не могу впустить их к себе, поэтому вынужден шептать на ухо своим чуть перепуганным итальянским:
— Я воров караулю, они не хотят уходить из моего вагона. Что будем делать?
— Каких воров?
— ?
— Где ты воров видел?
Нет, не может быть, чтобы Бог послал ко мне этих скотов. Невозможно. Разве что он хочет моей погибели.
— Да вон же они! В том конце. Это что, тайные агенты, по-вашему? И какого черта вы им потакаете?
Они делают рукой этакий маленький жест — дескать, «брось, чего ты в самом деле…» Неотразимая итальянская система. Их концепция благополучия… Вместо того чтобы выразиться ясно и определенно, они предпочитают не рисковать, сопровождая свое предположение тонкой мимикой: «я ведь тебе ничего вроде не говорил, но ты все-таки понял».
Воры не сдвинулись с места ни на йоту, но теперь они ухмыляются. На какую-то долю секунды я даже подумал было, что это они сами подослали ко мне своих эмиссаров в форменных фуражках, чтобы вежливенько убедить меня убраться подальше.
Мне говорят, что все в порядке, спрашивают, все ли билеты проверили швейцарцы, желают спокойной ночи. И проходят в следующий вагон.
Вот так.
Подобные вещи возможны только по сю сторону Альп. Рассказать об этом в Париже — никто не поверит.
Результат: я не только по-прежнему в дерьме, но вдобавок эти два подонка еще и получили благословение властей.
И теперь они сами приближаются ко мне.
Спокойные.
Отступать, отступать до самого электрощита. Они не понимают и все приближаются. Зеленая кнопка, красная кнопка и еще одна, маленькая, сверху, которую ни в коем случае нельзя трогать — общий выключатель. Четырехгранник выскальзывает у меня из пальцев, я нащупываю кнопку, жму, щелчок…
Полная темнота. Они резко остановились.
— Mortacci tuoi!..
У меня времени, как раз чтобы успеть проскользнуть к себе. Я приникаю ухом к двери. Толчки, они натыкаются на двери, из-за пары ударов кулаком в мою собственную у меня глохнет ухо. Они вынуждены сменить вагон. Какими бы ловкими воры ни были, работать вслепую они не смогут. «Еще увидимся, — слышу я, — еще увидимся». Опять «Mortacci tuoi» (проклятье моим мертвецам), и дверь тамбура закрывается за ними. Если только они меня не поджидают, притаившись в темноте. Может, они хитрые, эти ублюдки.
Они наверняка вернутся, но у меня есть время подготовиться.
— Включите свет, а то, мне кажется, я сейчас упаду, — слышится дребезжащий голос.
Я оборачиваюсь в темноте и замечаю силуэт сони, стоящего в десяти сантиметрах от меня.
— Вы меня чуть не напугали. Свет сейчас нельзя включить, во всем вагоне тока нет… Ложитесь пока на мою кушетку.
Три светящиеся точки вблизи показывают, что скоро 3.30. Внезапно его дыхание учащается, затем на мгновение замирает в леденящей тишине.
— Э… эй, только без глупостей, говорите что-нибудь!
Вместо ответа тело рушится наземь с глухим стуком, задев головой мое колено. Я не шевелюсь.
Затем прижимаю ладони к своим векам, чтобы хоть на миг уединиться в собственной голове.
Мои зрачки привыкли к темноте. Сделав шаг к своей сумке, я наступаю ему на щиколотку, а он даже не вскрикнул. Я отыскал наконец карманный фонарик, после того как разбросал все свои вещи, и направил луч ему в глаза. Он без сознания. Его тело валяется на полу, словно гнилой плод, упавший с ветки. Наверное, я должен бы встревожиться. Не знаю, но, похоже, с меня чуточку хватит.
Я снова зажег свет, но в голове у меня от этого нисколько не прояснилось. В коридоре наконец человеческое существо — какой-то потягивающийся старичок, которого, видимо, разбудила темнота. Значит, еще живой.
Не знаю, что надо делать, чтобы вернуть кого-либо к жизни, — то ли хлопать по щекам, то ли брызгать водой? Попытаюсь вспомнить его имя. Жан-Жак?
— Жан-Жак… вы в порядке? Вам жарко? Хотите попить чего-нибудь?
Мои дурацкие вопросы вынуждают его с трудом открыть глаза. Я слегка брызгаю ему в лицо водой и прикладываю к губам горлышко бутылки.
— Это… ничего… такое со мной и дома случалось… немного жарковато… недостаток сна…
— Вы можете подняться?
Он закрывает глаза в знак согласия и опирается на мою руку, чтобы встать на ноги.
— Когда мы будем в Милане?
— Через час, итальянцы вроде решили наверстать опоздание.
— Вы не волнуйтесь из-за того, что со мной случилось… Такое бывает… я сойду, как договаривались, врач мне не нужен.
— О, знаете, в настоящий момент я не волнуюсь, мне некогда.
Он смотрит на мои разбросанные на полу вещи и начинает их подбирать.
— Да бросьте вы, плевать на них, потом я сам приберу, дайте дух перевести, мне сейчас не до них, пускай валяются, пускай пачкаются!
— Старая привычка. Если я когда-нибудь выпутаюсь из этого, я вас не забуду. Это не пустые слова, у меня скоро будет много денег, по-настоящему много, и я вспомню, что вы для меня сделали.
Сам не знаю почему, я расхохотался. Нынешней ночью со мной чего только не было, но такое…
Я этого типа оскорблял, раз десять желал ему смерти, даже пытался унизить. А он?..
— Послушайте, даже не знаю, как вам это сказать, но вы не находите, что ситуация довольно нелепая? Жан-Жак… Вы ко мне залезли, чтобы спрятаться от таможни, я сражаюсь с
