контролерами и всякими проходимцами, вы отрубаетесь при первой же возможности, сулите мне бабки, и при этом вам нечем заплатить за телефонный звонок. Я уже ничего больше не понимаю, да и не пытаюсь понять.
— Меня зовут Жан-Шарль.
Я поразмыслил одно мгновение и снова разразился смехом. Не искренним смехом — отстраненным. В эту секунду ничто больше меня не страшило: ни контролеры, ни тюрьма, ни воры, ни прочее жулье. Эту секунду я украл у вселенской логики.
— Не хочу употреблять высокопарные слова, но если вы мне и должны что-нибудь, так это ночь сна и хоть какое-нибудь подобие правды.
Не задам больше ни малейшего вопроса этому субъекту, надо, чтобы все исходило от него самого. Он складывает мою измятую рубашку и протягивает мне:
— Это у вас для обратного пути?
— Да. В любом случае она бы как-нибудь по-другому испачкалась, я не способен содержать свою форму в порядке, в «Спальных вагонах» у меня репутация неряхи.
Перестук колес смягчается, опоздание наверстано. Жан-Шарль садится на мгновение и вытирает лоб. Не похоже, чтобы ему стало легче.
— Вы ведь поняли, что я болен, — говорит он так, будто это изначально само собой разумелось.
Что еще можно сказать после такого признания?.. Мне больше не нужны никакие эвфемизмы.
— Это оно и есть, ваше подобие правды? У меня тут все насквозь липкое и мокрое от вашего пота, с вас градом льет, а я только тем и занят, что пытаюсь осушить это болото. Я вовсе не хочу вас унизить, но я бы вполне без всего этого обошелся… Знаю, это не смешно, но вы у меня тоже смеха не вызываете.
Я уже не отдаю себе отчета в том, что говорю, я только что достиг состояния того физического и умственного разброда, с которым сталкивается Катя после каждого моего возвращения. Это при том, что мы всего на полдороге «туда».
— Вы ведь измучены, да? Вы меня ненавидите.
— Нет. Уж скорей мне хотелось бы влепить вам оплеуху. Но больного я бить не могу…
Он опускает глаза. Надо отвлечься от того, что я только что сказал.
— Чем вы больны? Не бойтесь называть вещи своими именами.
— Я сам не слишком много об этом знаю. Знаю только, что это очень серьезно.
— Глупо заболеть, когда готовишься заграбастать кучу денег, — говорю я.
— Пфф… В этой игре вы наверняка выиграете. Я не умею защищаться от циников. А вы циничны настолько, насколько это свойственно здоровому человеку.
«Здоровый». Это я-то?
— Ну… похоже, это цинизм бедняка… И потом, в любом случае я не циник, это я от вас заразился.
Все, что я говорю, от меня ускользает, просто выскакивает само собой. Антуан от природы злой, это все говорят. У Антуана больше нет выбора. Антуану просто уже не угнаться за своим естеством.
— Если бы вы знали, до какой степени ужасно то, что вы говорите… Год назад я бы вас убил. Да, убил. Теперь-то я понимаю, что оно того не стоит.
Я отлично вижу, что он пытается говорить нормально, но это чистое притворство. Его глаза моргают все чаще и чаще, ему уже не удается держаться прямо, тряски поезда хватает, чтобы он начал сползать с кушетки. А я, сидя на полу, смотрю, как он падает.
— Я в розыске, но только не потому, почему вы думаете. Я всем нужен, меня все хотят, его просто рвут друг у дружки, этого господина Латура!
Он начинает хохотать, будто пьяный.
— Я представляю собой мешок денег, оттого-то и смеюсь, видя, как увиваются вокруг меня все эти кретины в белых халатах, да и все прочие тоже.
Точно, пьянчужка, приступ белой горячки в самом разгаре. Поет мне свой горький куплет. У меня впечатление, будто я у стойки какого-то занюханного бара, в занюханном квартале, лицом к лицу с каким-то прокисшим алкашом, у которого все больше и больше заплетается язык. Если подожду еще чуть-чуть, он мне сам все выложит.
— Вас это удивляет, да? Вы небось спрашиваете себя, как это бедный больной вроде меня, бедный и больной, умудряется заставить столько народу суетиться вокруг себя? Ну так я вам это скажу. Я сейчас как раз в том состоянии, чтобы сказать.
— Давай говори.
— Я на вес золота. А у швейцарцев его много, это всем известно… Они платят больше, чем французы, тут я ничего не могу поделать. Вы бы ведь выбрали то же самое? Моей собственной стране наплевать, если моих ребятишек вышвырнут на улицу, когда меня здесь уже не будет. Я знаю, швейцарцам тоже плевать, но они хоть платят достаточно, чтобы на это прожить годы, десятилетия!
Его голова ныряет вперед, и я едва успеваю привстать на пятках, чтобы подхватить его раньше, чем он клюнет носом в пол. Он рухнул на меня всем телом.
— Мне надо… лечь… мне надо отдохнуть…
На какую-то секунду мне показалось, что он умер. Я выхожу из игры.
— Я все прекращаю. Вызову начальника поезда, найдем «скорую помощь». Это слишком рискованно. Тем хуже.
— Ни в коем случае… Я еще не подох… Это все из-за недосыпа; если остановиться сейчас, то все пропало для меня, для моих ребятишек, для вас тоже… Найдите мне место, чтобы поспать…
Я смиряюсь. А что еще остается.
Открываю дверь и высовываю нос наружу. Маленький старичок по-прежнему здесь и поворачивает ко мне голову.
— Слушайте, Жан-Шарль, я хочу попросить вас сделать последнее усилие, и я вас положу на настоящую кровать… на полку по крайней мере. Только надо до этого продержаться, нам остался всего один бросок, и лучше, чтобы вас не засекли. Так что вы пойдете по коридору своими ногами, я впереди, а вы сразу за мной. Чувствуете себя на это способным?
Кивок согласия. Прежде чем он изменит решение, я сгребаю в комок свои одеяла, простыни и подушки, хватаю все это в охапку и проталкиваюсь через дверь в коридор.
— Идемте.
Комок застревает, где только можно, я ничего не вижу. И смех и грех, уже не знаю, что и подумать. Все это ради того, чтобы уберечься от взглядов того старичка, который наверняка спит наполовину, стоя облокотившись о поручень. Может, он никогда и не видел моего зайца, или забыл, или ему наплевать. Пытаясь думать обо всем, я становлюсь еще большим параноиком, я становлюсь психом.
Беттина просыпается, подскочив, и видит, что напротив нее приземляется комок постельного белья. Я пытаюсь успокоить ее, насколько могу, представляя соню как пассажира с температурой, который ищет тихий уголок до Милана. Не переставая говорить, я раскладываю на верхней полке постельные принадлежности, приставляю лесенку и помогаю Жан-Шарлю вскарабкаться туда. Беттина смотрит на меня своими маленькими, слипающимися ото сна глазами, вокруг нее витает сладкий аромат спящей кожи. Она прекрасно видит, что Жан-Шарль ничуть не похож на ужасный призрак, напротив, она меня робко спрашивает, не нуждается ли он в какой-нибудь помощи. Не знаю, что ей сказать. Разве что пусть закроется на задвижку, выходит как можно реже и в случае чего предупредит меня.
— До скорого, — говорит она мне по-французски.
— Который час? — спрашивает Жан-Шарль.
— 3.50.
— Я должен принять следующую пилюлю через три четверти часа.
— Я подумаю об этом. Попытаюсь.
Это последнее, что он сделает в этом поезде. Едва он проглотит ее, как окажется в Милане. Я закрываю купе.
Сам я хочу виски, потому что знаю, что меня ожидает в течение этих трех четвертей, — стояние на стреме в коридоре. Невозможно вернуться в свою кабинку и отгородиться от остального вагона. Может случиться все, что угодно, я уже начинаю к этому привыкать. И я был бы зол на себя самого, если бы после всего, что я вытерпел, дело сорвалось. В случае если вернутся воры, я забаррикадируюсь у себя, а там видно будет.
Допиваю свою бутылку почти одним духом и иду ополоснуть лицо. Старичок вернулся на свою полку. Я занимаю место перед одним из окон и начинаю свое бдение.
В конце концов, мне за это платят.
Ты торчишь тут будто сломанный пополам колышек, и уже не слишком понимаешь, что происходит. Ты даже не пытаешься понять, стоит ли делать то, что ты делаешь. Каждый из твоих членов весит целые тонны, особенно ноги, и ты закрываешь глаза, чтобы попытаться хоть немного поспать стоя… И однако тебе никак не избавиться от мысли, что на твоем месте должен быть кто-то другой. Что сам ты в этот момент должен преспокойно спать во флорентийском составе и что завтра бы ты вдобавок проспал весь день, как всегда там делаешь. Почему ты отказался? Злишься за это на себя? Тебя это задевает? Это слишком глупо, да? Но ты говоришь себе, что этому рейсу наверняка придет конец, как и всем остальным, что все завершится на Лионском вокзале, как обычно. И быть может, ты даже не сразу вновь отправишься в путь. Вернешься к Кате, попросишь ее не отпускать тебя больше, и она сделает это, потому что любит тебя. Только у нее есть терпение выслушивать твои истории, на кого еще ты можешь рассчитывать, а? С ночными поездами покончено. В Италию ты больше ни ногой, и ты больше не будешь возиться со всеми этими незнакомцами. В один прекрасный день ты забудешь все, и тебя тоже забудут. Вот ради этого-то ты и должен держаться сегодня ночью, только ради этого. Пространство отдаляет тебя от Лионского вокзала, зато время приближает к нему. Оставь забвение на потом, у тебя для этого вся жизнь.
Мне ненадолго надо в туалет. Только там я еще чувствую себя самим собой. Виски затуманило мое сознание и обожгло нёбо. Решительно, я никогда не смог бы сделаться алкоголиком, как обещал себе, если все полетит к чертям. Слишком много думаешь о вещах, о которых сам же потом и жалеешь.
***
Или все произошло слишком быстро, или я потерял чувство времени. Я вышел из ватерклозета, ни на что не глядя, почти с закрытыми глазами, и столкнулся с каким-то человеком, входившим в мой вагон. Я не успел даже ни рассмотреть его физиономию, ни извиниться, как он бросился прямо в коридор и остановился в сомнении перед купе номер два. Именно в эту секунду я почувствовал, что ночь еще будет долгой. Он обследовал купе, не производя шума и ничего не обнаружив. После чего вернулся ко мне, и только тут я наконец увидел его лицо. На черепе проплешины, волосы, наверное, вылезали у него целыми пучками, а те, что остались, очень длинные. Лицо странное и замкнутое. На нем просторная черная кожаная куртка, пожалуй даже чересчур просторная.
— Здесь были два человека, на местах двадцать пять и двадцать шесть, американец и француз. Куда они делись?
Он говорит быстро и отрывисто. Его вопрос звучит как приказ. С субъектами такого сорта чем меньше слов, тем лучше.
