странно вскрикнул, от испуга конечно, но все-таки как-то странно…
— Наззз… Назззад!!!
— Нет! Я не… бросьте вашу штуку!
Наконец я различаю его лицо, его глаза. Но самое заметное, пожалуй, это нос. Лопата остается занесенной вверх еще одну секунду, затем он с грохотом опускает ее на тумбу.
У меня перехватило дыхание. С бешено колотящимся сердцем я медленно отступаю на два шага.
— Ничего у вас со мной не выйдет!!!.. Месть!.. Я им ток отрублю, вот увидите!.. Я их ненавижу!
Он яростно пыхтит над тумбой, но ему удается лишь поцарапать металл. Так что поправочка. Ничего он не раскапывает. Он занимается вандализмом. Пьян в стельку. Меня, из-за моего блейзера с синим галстуком, видимо, принял за полицейского. В его нынешнем состоянии это вполне возможно. Уж не знаю, за что он так обозлился на свою общину, да мне и плевать.
— Я не из полиции, я ищу такси до Валлорба, мне надо мой поезд догнать, двенадцать минут осталось, там три человека в смертельной опасности, а тут еще таможня, и еще врачи всякие, и еще фармацевтическая промышленность, провались оно все в задницу! Двенадцать минут! И двадцать километров!
Он останавливается, вылупляет глаза и окидывает меня взглядом от ног до макушки. То ли это из-за моей злости, то ли из-за бессвязных речей, но у меня впечатление, будто он разом протрезвел.
— Д-двадцать один… А такси в этой дурацкой дыре нету. Зато у меня машина есть. С-сколько там у вас времени?
3.09 на моих часах.
— Теперь уже меньше двенадцати. Одиннадцать минут осталось.
— Не двигайтесь!
Он идет, немного покачиваясь, к площади, открывает одну из машин, припаркованных на стоянке перед кафе, и подъезжает на ней ко мне. Я не знаю, во что сажусь, мне неизвестна ни марка этой колымаги, ни количество алкоголя в крови ее водителя. Я едва успеваю просунуться внутрь, как он жмет на газ до отказа. Мотор зловеще рычит, колеса буксуют.
— Одиннадцать?.. Я и за меньшее доезжал, правда без снега!
— Э… для начала включите ваши фары.
— Не глупо!
Я пристегнул ремни и закрыл глаза. В моем теперешнем состоянии лучше поберечь рассудок. Не желаю видеть ни несущейся на меня дороги, ни вытаращенных глаз этого психа. Я только слышу его отрыжку да пьяные восклицания. Быть может, от радости. Я чувствую, что мы едем быстро, наверняка даже чересчур, и снова вспоминаю низкий профиль сони, лицемерную улыбку Изабели, глаза американца, стоическую маску врача. Я несколько раз чихнул, чувствуя, как к ломоте в затылке и пояснице добавляется грипп. Этак и до горячки недалеко. Завтра — теплая постель.
Машина замедляет ход. Я открываю глаза. Псих решил притормозить на въезде в город. Оживление сознания? Рефлекс? Он резко останавливается:
— Ну, сколько?
— Это уже вокзал?
— Там, сразу направо, так сколько?
3.18.
— Девять минут.
Победный вопль. У меня остаются еще две, так что успеваю сказать ему пару слов.
— Как вас зовут?
— Ги. Ги Эно.
— Вы в Ла-Сарразе живете?
— Да.
— Ну так вы обо мне еще услышите, Ги Эно из Ла-Сарраза. И вот еще что, с лопатой у вас ничего не выйдет. Попробуйте ледорубом.
Я хлопаю дверцей и, не оборачиваясь, мчусь к вокзалу. Он довольно оживлен и хорошо освещен. На пограничном посту лучше не бежать, я перехожу на шаг. У первой же форменной фуражки спрашиваю про двести двадцать второй. Тот все еще у перрона, но я уже слышу свисток, делать нечего — опять несусь вскачь, какой-то пассажир шарахается с моего пути, поезд вздрагивает от первого рывка, хлопают двери, второй свисток, я взлетаю на ближайшую подножку и борюсь с дверью, пытаясь открыть ее, не имея почти опоры, на платформе слышен крик, я наконец подтягиваюсь на руках и забрасываю одну ногу внутрь. Теперь другая нога, вот и готово. Дверь мягко закрывается сама собой, едва поезд отошел от перрона. В 3.20.
Да. Теперь я могу присесть на несколько минут и отдышаться, ни о чем не думая. Но если немного пренебречь своими служебными обязанностями, это вполне можно сделать у Мезанжа, он всего в двух вагонах отсюда и никогда не спит перед второй таможней. С того момента как поезд тронулся, я испытываю нечто вроде успокоения, какое-то глубокое утешение, и не только потому, что мне удалось догнать свой поезд после дикой скачки. Это ощущение мне хорошо знакомо, оно посещает меня при каждом возвращении. Когда я говорю об этом сладостном миге в Париже, меня никто не понимает.
Мы только что въехали во Францию.
И ксенофобия тут вовсе ни при чем, просто это знак возвращения домой. Моим друзьям никак не удается понять, что для меня сесть в поезд — все равно что для них сесть в метро. А я знаю не так уж много людей, которым понравилось бы проспать в метро две ночи подряд.
Мезанж раскладывает одеяло на своей откидной полке. В его коридоре пусто, а на площадке громоздятся коробки с бутылками.
— Умеешь ты выбрать время. Вечно ему не спится. И как тебя угораздило прийти с этой стороны?
— Долго объяснять. Можно присесть на пару минут?
— Нет, я попробую вздремнуть немного перед Дижоном. У меня там двое сходят. Я-то ведь сам их бужу, не то что вы, проводники. Похоже, вы им просто даете будильник, и они сами приходят за своими бумагами. Верно это?
— Нет, не совсем. Бумаги лучше отдать сразу после таможни. И сказать, чтобы припрятали будильник где-нибудь в купе, незачем его к нам заносить.
— Ну вы даете, ребята… Если бы в наше время кто-то сделал такое…
— Про ваше время рассказывают, что кондукторы тогда даже за жалованьем не приходили, потому что чаевые перекрывали его раз в двадцать. Это правда?
— Правда, в некоторые месяцы. Слушай, дать тебе полотенце?
Я мокрый с головы до ног, ботинки выглядят так, будто из разваренного картона, с пиджака капает на коричневое ковровое покрытие. К тому же размокла моя последняя сигарета. Старикан угощает меня своей.
— Вон он! Точно он! — слышу я в глубине вагона.
Мы оба поворачиваем голову, и Мезанж приказывает контролерам снизить тон. Те вваливаются в коридор, даже не здороваясь.
— Это ты из девяносто шестого?
— Да.
— Ну так ты созрел для рапорта. Давай-ка твой номер.
— Э, постойте, что я такого сделал?
Будто я сам не знаю. Очень мне к лицу изображать оскорбленную невинность. Он достает бланк и ручку.
— Тебя уже полчаса ищут, таможенники развопились, три пассажира место искали, хорошо хоть твой напарник тебя выручил, а ты в это время шляешься по первому классу. Издеваешься над нами, что ли? Давай номер…
— 825424.
Мезанж пробует вступиться за меня. Он тоже умеет врать. Но тут это не помогает. Меня так и подмывает сказать им, что они зря тратят свое время, что их рапорт окажется в мусорном ведре, потому что я увольняюсь. Но не хочется подливать масло в огонь.
Он читает мне обвинительный акт, а я даже не пытаюсь отпираться.
— Твои билеты прокомпостированы, можешь отправляться спать.
Я покидаю их, всех троих. Вяло. Еще не знаю, что обнаружу по возвращении. Моим вагоном занялся Ришар, как мы всегда делаем, когда кто-то из нас наклюкается по дороге. В любом случае ему пришлось обосноваться в моей кабинке из-за этого придурка Латура в наручниках… Мой коллега наверняка спрашивает себя, куда это я запропастился. А остальные, интересно, остались в поезде? Показал ли Брандебург свой нос в Лозанне? В одном я уверен, в том, что они доехали до Валлорба, потому что на перроне в Лозанне никого не было. Хотелось бы мне поглядеть, какие они рожи состроили, увидев прикованного соню.
Я захожу в свой вагон. Какая-то молодая женщина стучится в мою дверь, и меня охватывает тревога при мысли о том, что она собирается мне объявить.
— А, вот вы где… Я зашла предупредить вас, что схожу в Дижоне.
— Это все? То есть я хочу сказать, все в порядке?
— Ну… Да. Было чуточку прохладно в моем купе, но все остальное в порядке.
Она улыбается мне и идет спать. Дверь моего купе полуоткрыта, все бумаги на месте, ничто вроде не тронуто. В десятом ничего нельзя рассмотреть: шторы опущены и свет, похоже, погашен. Как можно тише я приоткрываю дверь на два сантиметра. Там кромешная тьма, поэтому я приоткрываю пошире и нащупываю выключатель. Лекарь там, по-прежнему пленник, свет заставляет его щуриться. Мне незачем с ним говорить, задавать вопросы, на которые он не ответит.
— Брандебург в поезде, и он не один. Советую вам меня освободить.
— А Латур?
— Не знаю.
— Вы думаете, вашему хозяину удастся протащить его обратно через границу?
— Не думаю. Но это уже не важно. Если швейцарцы его не получат, то и французы тоже. Уж вы мне поверьте.
Понимаю. Это логично. Законы рынка. Я закрываю дверь четырехгранным ключом.
У Ришара закрыто. Стучу. Он не отвечает безумно долго. Может, заснул?
— Кто там?
— Я.
Молчание.
Мы впервые говорим через дверь.
— Можно войти? Всего на пару минут!
— Нет. Зайди за мной после Дижона, вместе сходим в «Гриль-экспресс». Спокойной ночи.
А?.. Никогда не слышал, чтобы он говорил «Гриль-экспресс». Между собой мы всегда зовем его «столовкой». К тому же на «Галилео» на обратном пути его никогда не бывает.
