размаху, я захлопываю дверь за собой и бросаюсь на него всем своим весом, молотя кулаками по морде. Я вкладываю в удары все силы, он брыкается подо мной, я колочу его, как только могу, все время в одно и то же место, по левой стороне лица. Он не издает ни звука, слышен только глухой стук моих кулаков по его черепу. Его руки ускользают от меня.
Меня катапультирует, и я оказываюсь на полу.
Я даже не успел встать, лишь чуть приподнял голову, как ствол уперся мне между глаз.
— Оставайтесь на полу.
Я слышу вдалеке сирену поезда, который встретится с нами через несколько секунд. Своей свободной рукой он ощупывает себе левую скулу.
— Вам надо было послушать меня. Всего один успокаивающий укол, на тот случай, если он вдруг заупрямится. На выходе с вокзала ждет машина «скорой помощи». Нам вовсе ни к чему оставлять после себя труп. Ни ваш, ни его. Во что вы вмешиваетесь?
Уже в третий раз слышу я этот вопрос.
— И вы сможете насильно удержать его в Швейцарии?
Без ответа.
На какой-то миг я подумал, что сам виноват. Все моя злополучная привычка задействовать медиков в своем вагоне.
— Вы действительно врач или убийца?
Смех. Почти искренний.
— Твердят ведь постоянно, что крайности сходятся… Я действительно врач. Брандебургу как раз понадобился специалист, чтобы наложить руку на Латура, его держиморды вчера ничего толком не сделали. Отчасти из-за вас, как мне сказали. К тому же Латуром только врач может заниматься. И вмешаться, если потребуется. Вы сами действовали довольно умело, как мне показалось, но что бы вы стали делать, случись у него обморок или кровотечение, как могли бы оказать ему медицинскую помощь? О его здоровье мы заботимся гораздо больше, чем вы. Тут он прав.
— Эти боли в животе, что это?
— То, что я сказал, наверняка из-за пилюль. А насчет кровотечения из носа не думаю, чтобы было что-то серьезное. Чуть больше разволновался по мере приближения к Лозанне. Или к Парижу, кто знает.
Его скула потихоньку начинает отливать фиолетовым. Он садится в мое кресло, повернувшись на три четверти, ни на секунду не переставая держать меня на прицеле. Кончиками пальцев оглаживает себе щеку.
— Скула уже изменила цвет? Вы не пожалели сил…
— А этим вы тоже пользуетесь как врач? — спросил я, показывая на оружие.
— Я очень хорошо умею с ним обращаться, но свою жизнь рассказывать вам не собираюсь.
Какая-то напряженность сквозит в его взгляде.
— Возвращаемся, эту штуку я держу в кармане, палец на спуске, — говорит он с оружием в руке. — Что бы ни случилось до Лозанны, вы неизменно улыбаетесь и по возможности не выходите из купе.
— А если контролеры?
— Ну… тогда выйдете, конечно. Я останусь с Латуром. Иными словами, мы с ним двое пассажиров, которым вы симпатизируете. С вами ведь такое случается?
— Редко.
— В Лозанне мы берем больного на себя, и вы больше ничем не занимаетесь. Это цена вашей шкуры.
Он делает мне знак выходить. Жан-Шарль ничего не понимает. В нескольких словах я объясняю ему ситуацию, но легкая лиловость на лице врача — гораздо лучший аргумент. Мало- помалу он понимает новый расклад. Странно, столбняка с ним при этом не случилось, как можно было бы предположить.
— И вы сами привели его ко мне?
Я ничего не отвечаю. Просто так.
— А вы там, вы же врач, неужели вы могли бы выстрелить в человека?
Тот тоже ничего не отвечает.
— У доктора осталось лишь самое смутное воспоминание о клятве Гиппократа, да?
Никакого ответа. Если Жан-Шарль что-то затевает, ему лучше поторопиться, сейчас 2.00, в Лозанну мы прибываем через двадцать минут. Лично у меня нет никакого желания корчить из себя героя и устраивать какую-нибудь глупую выходку, которая может обойтись мне очень дорого. Во имя чего и какой ценой? Я сделал все, что мог, мне не в чем себя упрекнуть, я до конца исчерпал свои возможности. Против пушки я ничего не могу поделать.
Кто-то тихонько стучит в стекло из коридора. Лекарь спокойно, без паники встает, Жан-Шарль вздрагивает.
— Откройте, посмотрите, кто там, но не выходите, если это не контролеры.
Медленно, не делая резких движений, я приоткрываю дверь.
— Так вот где вы прячетесь!
Я получаю легкий удар в лодыжку — это лекарь хочет взглянуть, кто стучал. Я приоткрываю дверь чуть больше, и он обнаруживает улыбающееся, усыпанное веснушками лицо. Лучше бы ей уйти — быстро, как можно быстрее.
— Вы тут салон устроили? — говорит она игриво. — У меня в купе так храпят, что никак не заснуть. Впрочем, спать мне совершенно не хочется!
— Говорите чуть потише, — откликаюсь я, — не все ведь в вашем положении.
Сваливай… Да сваливай же ты!
— Я не могу даже ночник зажечь, чтобы почитать немного. Можно мне войти?
— Барышня, мне надо поговорить с…
Лекарь даже фразу свою не успел закончить, как она сама себя пригласила; веселая, настырная, она входит в купе, слегка меня отодвинув. Бросает: «Добрый вечер» — и пожимает руку Жан-Шарлю, затем, протянув ладонь, поворачивается к лекарю:
— Добрый вечер…
Маленький секундный пробел. Короткое мгновение, когда никто никуда не двигался. Я ждал, что руки их вот-вот соприкоснутся, но они все медлили, и я не понимал почему. Я даже сказал себе, что, может, надо бы что-нибудь сделать, но не посмел.
Загипнотизированный, с пустотой в мозгах, я увидел, как девица схватила голову лекаря и ударила ею о свое колено.
Тот свалился на пол. Жан-Шарль вскрикнул. Из-за пояса джинсов она вытащила пистолет, и врач почувствовал его прижатым к своей шее. Она рявкнула приказ, вытащила у него пушку из кармана и протянула мне. Все это за две секунды.
— Вы. Спрячьте это куда-нибудь.
Взяв эту штуковину в руки, я стою как болван.
— Да пошевеливайтесь же! Сделайте хотя бы то, что вам говорят!
Подчиняюсь. Не возражая, не понимая. Прежде чем выйти, я рассеянно выглянул в коридор, затем спрятал эту штуку в своем купе под креслом. Почему туда? Туда или в какое другое место — какая разница… Лишь бы на виду не валялась.
Из своей сумочки она достает две пары наручников, будто это дамские украшения. Жан-Шарль берет одну пару и пристально разглядывает, будто ювелир. Другую пару она протягивает мне:
— Пристегните его к чему-нибудь, только не к воздуху. Так, чтобы он смог сидеть.
На моих часах 2.07. Никто не осмеливается произнести ни слова, даже она. Врач медленно двигает челюстями. Мне бы такой удар все зубы переломал. Из-за судорожной боли во внутренностях не могу ни говорить, ни спрашивать. Отныне все происходит без моего участия, и я испытываю почти успокоение при мысли, что кто-то другой взял на себя ответственность.
— Как вы себя чувствуете? — спрашивает она у Жан-Шарля, не сводя с лекаря глаз.
— Не знаю… я… кто вы?
— Брандебург будет в Лозанне? — спрашивает она у лекаря. Тот не отвечает. — Вы, проводник, принесите мне его паспорт.
***
Она быстро его перелистывает.
— Вы не постоянно работаете на него. Вашего имени нет ни в одной картотеке, ваше лицо тоже мне ни о чем не говорит.
— Да кто вы такая, черт подери! — нервничает Жан-Шарль.
— Я скорей на вашей стороне, вам этого достаточно? Я тут пытаюсь расхлебать ваши глупости, уж простите за выражение. Броситься в пасть к Брандебургу… Вы бы хоть справки навели о том, чем этот господин занимается. Вы ведь продали свою шкуру всего лишь посреднику и при этом еще надеялись на что-то хорошее?
— Посредник…
Врач не говорит ни слова и смотрит в окно.
— Да, посредник. Брокер, если предпочитаете.
— Только и всего?..
— Как же, еще торговец кровью. Спросите у господина, что напротив вас, он вам сообщит все подробности по поводу Брандебурга и его треста.
Но врач замкнулся в молчании, откуда его ничем не выманить. Мы хором просим девицу продолжать.
— Посредник живет за счет торговли кровью, сначала он высасывает ее из третьего мира, из всей Южной Америки, а потом крупными партиями продает в богатые страны, или туда, где воюют, или предприятиям фармацевтической промышленности. Красный Крест не всегда справляется, а крови вечно не хватает. Все идет в дело: замороженная кровь, подвергнутая сублимационной сушке, иногда со сроком больше чем двухлетней давности. Сто раз мы пытались поймать за руку его и нескольких других, но в своих сделках он никогда лично не участвует, поэтому всегда выходил сухим из воды. Именно он превратил Швейцарию в международный центр подпольной торговли кровью. Этот господин напротив наверняка в курсе.
Невозмутимый врач, похоже, поглощен холмистой ночью за окном, снегом да горящими огоньками вокзалов, через которые мы проносимся.
— Брандебург там будет? — снова спрашивает она, не надеясь на ответ.
— Кто это «мы»? На кого вы работаете? — В первый раз врач открывает рот. При этом улыбается.
