Ришар наступает мне на ногу и корчит какую-то непонятную гримасу.
Девушка входит в коридор.
— Рехнулся, что ли? Ты ее видел? Класс! Думаешь, такая попала бы ко мне? Как же, дудки, изо всех нас она достается самому вредному и сварливому! Ты хоть на ноги ее посмотрел?
Я и лицо-то ее толком не разглядел, вот как она меня взволновала. Тут Ришар прав, я единственный проводник в мире, который может говорить с пассажиром и при этом даже не заметить, какого он пола, мужского или женского.
— Слушай… Антуан, давай без глупостей, за тобой ведь должок. Не будь гадом, сделай что-нибудь. Или ты мне больше не друг и на мою помощь можешь не рассчитывать… Это не шантаж, а всего лишь угроза. Ладно, я сбегаю за жратвой, но ты в лепешку расшибись, чтобы ее пригласить. Сделай это ради меня.
У меня нет ни желания, ни сил, чтобы заниматься подобными глупостями. Мои интрижки с девицами закончились уже давным-давно. К тому же он отлично знает, что сейчас у меня проблемы из-за Жан-Шарля, сам видел, как я суечусь и выдумываю всякие нелепости.
Да, но… Не вижу, как отказать ему в чем-либо… пусть даже это каприз, пусть даже в самый неподходящий момент, пусть даже моя голова забита сейчас совсем другими вещами. К тому же тут и дела-то всего на полчаса: она ест с нами, затем они вместе сваливают, если придет такая охота.
— Попытаюсь… Я же говорю: попытаюсь. Так что, если она откажется, ты мне комедию не устраивай.
— Клянусь! — кричит он, целуя меня в щеку. — Можешь просить у меня что хочешь, Антуан. Что хочешь!
— О таких словах всегда потом жалеют. Устроимся в десятом. И пошевеливайся, ты уже добрых три минуты потерял. Представь только, что в траттории очередь. Вдруг без тебя уедем? Что мне тогда с девчонкой делать? Хорош я тогда буду с этим приглашением к ужину.
Второй из ожидаемых пассажиров прибывает через гармошку и протягивает мне свою броню. Мужчина лет пятидесяти, вежливый, собой красавец и, похоже, привычный к этой процедуре. Не говоря ни слова, он отдает мне свой паспорт с билетом внутри, заполняет формуляр, пристроившись в уголке у окна, и проходит на свое двадцать второе место, не спрашивая, где оно находится. Паспорт французский, профессия: режиссер. Еще один, которого нет в Ларуссе.
Заявляются новые контролеры и спрашивают количество. Двое по брони в Милане, шестеро подсадных, один неявившийся в Венеции, итого: двадцать восемь. Они заодно интересуются, где тут у меня свободное купе, о котором говорили коллеги. Хорошая новость. Они собираются остаться там до Домо. Прежде чем отправиться туда, один из них выглядывает в коридор, затем оборачивается ко мне и с чуть смущенной улыбкой просит принять меры. Быстро смекаю почему. Перед дверью восьмого купе — лужа блевотины. Ничего хуже в коридоре случиться не может. Меня уже самого тошнит. О том, чтобы самому подтирать, и речи быть не может. Схватив две грязные простыни, я прыгаю с гримасой отвращения внутрь восьмого купе. Это молодой француз, едущий с двумя своими ребятишками. У одного из них он держит руку на лбу. Мальчуган мертвенно-бледен.
— Заболел?
— Э… не знаю, кажется, у него температура.
Тревога. Отец становится таким же мертвенно-бледным, как и сын.
— Извините за то, что в коридоре. Не успел донести его до туалета.
— Неважно. Может, объелся чем-нибудь. В его возрасте это обычно шоколад.
— Быть может… Это моя вина, никогда на такие вещи не обращаю внимания. Наверное, мне придется сойти, вдруг это серьезно.
Мне из-за него не по себе. Я и в самом деле не знаю, что значит иметь ребенка.
— Погодите. Пусть он полежит пока, тут рядом есть врач. А вы тем временем подотрите в коридоре вот этим.
Он безропотно подчиняется. При слове «врач» его лицо просветлело.
Сегодня вечером обошлось без беременных, зато у малявки худо с печенью. Всякий раз, когда у меня появляется врач, я заставляю его вкалывать. Он сидит в своем купе рядом с дверью. В руках книжка.
— Хм… Добрый вечер. Вы ведь врач, верно?
— Откуда вы знаете?
— Ну… прочитал в вашем паспорте, когда убирал его на место. Тут рядом один мальчишка приболел, так что было бы очень любезно с вашей стороны, если бы вы подошли взглянуть…
Он несколько удивлен, но не говорит ни слова. В конце концов, это ведь его работа, он обязан выполнять ее повсюду, где его только об этом попросят. Как настоящий профессионал, он хватает свой саквояж с багажной сетки и следует за мной.
— Это ваши инструменты? Они у вас всегда с собой?
— Да, часто. Я ведь не в отпуске. И это доказательство.
Кисло-сладко. Предпочитаю оставить его наедине с малышом, пока отец продолжает возить тряпкой по полу. Устанавливаю полки пенсионерам и влюбленным из девятого. Двое болтливых американцев предлагают мне кока-колы, студенты спрашивают, не знаю ли я какой-нибудь славный и недорогой отель в Париже. Я стучусь в стекло первого и делаю девушке знак выйти. Да, да, вы, не озирайтесь по сторонам, я именно к вам обращаюсь.
— Вы уже поели?
— Простите?.. Э… нет…
Она и вправду хорошенькая. Брюнетка с черными глазами, волосы прямые, остриженные под Луизу Брукс, веснушки. Совсем не в моем вкусе, но хорошенькая. Вид у нее — будто с Луны свалилась, почти как врач. Терпеть не могу такие дела, это же смешно, я вообще не умею девиц клеить, а еще того меньше — для кого-то другого. Я все готов был вообразить, садясь в двести двадцать второй, но только не то, что буду кокетничать вместо Ришара. Не могу дождаться завтрашнего утра.
— Это очень удачно, нам с коллегой очень хотелось бы пригласить вас поужинать с нами.
Если это приглашение, то трудно сделать хуже. Настоящее пугало.
— С удовольствием.
— …
— Я согласна. Где это?
— В… десятом купе, в той стороне. Сразу же после отправления поезда…
Она снова садится, покуда я еще трепыхаюсь какое-то время с другой стороны стекла. Она мне даже улыбнулась. То-то Ришар будет доволен. Особенно если она продолжит улыбаться мне вот так. Пора бы ему и вернуться, а не то я через две минуты дерну стоп-кран. В восьмом, похоже, дело улаживается, особенно рядом, в коридоре, где от рвоты не осталось и следа. Отец снова обрел человеческое лицо и жмет руку врачу, который по-прежнему не улыбается.
— Дайте ему одну капсулу, — говорит он, вынимая флакон из своей сумочки. — До завтрашнего утра пусть побудет натощак.
— Извините меня за беспокойство, — говорю я.
— Меня это не побеспокоило. Скоро отправляемся?
Он кладет на место стетоскоп и похлопывает мальчугана по плечу, улыбнувшись в первый раз.
— Прямо сейчас. Хм, а скажите, вы терапевт?
— Нет, я работаю в одной клинике в Бангкоке. Я специалист по тропической медицине. Вы не могли бы разбудить меня перед Дижоном?
— Конечно. За полчаса. И еще раз спасибо.
Свисток. Первый рывок. Черт побери, Ришар!
— Ну что, есть будем? — говорит он прямо за моей спиной, с пластиковыми пакетами в руках.
Остается только закрыть мою кабинку на висячий замок, и мы устраиваемся на пикник — стаканы, салфетки, приборы, штопор.
— Ну как? Уговорил?
— Может, это и не совсем то слово, но, думаю, она придет.
— Йеееееее!
Три обжигающе горячие пиццы. Без анчоусов, зато с целым лотком fritto misto.[31] Ко мне возвращается голод. Завтра же приглашу Катю в ресторан. Девица робко заглядывает в купе. Ришар вскакивает на задние лапки и приветствует ее с немалой торжественностью. Протокольный обмен именами, ее зовут Изабель. И она, похоже, собирается испортить мне этот единственный и крохотный приятный момент: Ришар будет без остановки нести чепуху, она будет беспрерывно сыпать вопросами, а я даже не смогу распустить пояс. Она скрещивает ноги и ест свою порцию пиццы очень элегантно, едва прикасаясь к ней губами. А у Ришара подбородок уже весь в масле. Я забиваюсь в уголок возле окна и посвящаю свое внимание пейзажу, неразличимому, впрочем, сквозь толщу сумерек. Ришар при каждом новом анекдоте ловит мой одобрительный взгляд, но я ничего не подтверждаю и остаюсь безучастным. У нее веснушки аж до самых лодыжек… Кусочек кальмара между большим и указательным пальцами, салфетка, деликатно прижатая к уголкам губ. Между двумя глотками она что-то спрашивает насчет нашей потрясающей работы, как же, новые горизонты, бегство от повседневности и все такое прочее. Она напоминает мне того журналиста из «Актюэль», которого мы терпели на «Палатино» и туда, и обратно. Он называл это репортажем в естественной среде… Нам даже кажется, что она волнуется за нас, — все эти таможни, все эти люди, вся эта ответственность и т. д.
— А жулики или бандиты вам попадаются? Или просто навязчивые любопытные люди?
«Особенно во время еды», — с трудом подавил я. Ришар потихоньку к ней пододвигается и вовсю расписывает чудовищные опасности, которым мы себя подвергаем. Немного смутившись, она отодвигается от него. Самое странное в том, что мое молчание ее, кажется, беспокоит. Она уже неоднократно пыталась втянуть меня в беседу.
— А с вашим другом разве никогда ничего не случается?
— О, это старый брюзга. Я его очень люблю, но он настоящий медведь.
Она не перестает мне улыбаться, а мне как-то не по себе из-за моего друга. Почему я? Почему я должен преодолевать столько препятствий в течение последних двадцати четырех часов? Все ошибаются, все сталкиваются лбами, и никто не идет туда, куда надо. Похоже, что это вообще характеризует человека. Не знаю, чего она хочет, но она это плохо выражает, ни малейшего внимания Ришару, который пытается подлить ей вина, не говоря уже об этой ее манере незаметно завладевать все большей и большей территорией на банкетке, где я сижу. Я на своего коллегу даже взглянуть не осмеливаюсь.
Вдруг он резко поднимается и швыряет свой кусок пиццы в мусорную корзину. Это он на меня злится.
— Ну ладно, Антуан… оставляю тебя убрать со стола, а я отсюда сам уберусь. А?.. Пока, приятель. До свидания, Изабель.
— Слушай, останься! Ты ведь даже вино свое не допил! Некуда тебе пока спешить!
Делать нечего. Ушел. С горечью. Будто это я виноват. А он мне, боюсь, скоро понадобится. Плохой расклад.
— Расскажите еще об этих ночах напролет в поездах.
У меня кошмар или это цитата из Дюрас?[32] Я уже не знаю ни что делать, ни что говорить, поэтому мямлю какие-то банальности, как вчера, когда соня задал мне тот же вопрос. И так же, как и вчера, я думаю о чем-то другом. О встречах в поездах, об их подсознательном значении, проявившемся в искренности, о том, что они были просто подарены мне. Во всем этом, конечно, повинна ночь. Вспоминаю ту женщину, которая все глаза себе проплакала в объятиях любовника на перроне Рома-Термини. А тот —
