ударить.
— Я просто хочу знать: вы видели Амину?
Охранница уже рядом, заламывает мне руку. Она сильнее, чем я думал. Больше ничего сказать я не успеваю, потому что она разворачивает меня, и мы снова идем к выходу. Она толкает дверь ногой. Выйдя на улицу, пихает меня в спину так, что я падаю. Надеюсь, об Амине здесь заботились с таким же рвением.
— Если еще не дошло: катись отсюда, пока мы не позвонили в полицию.
Она уходит, закрывает за собой дверь. Я встаю, отряхиваю руки и лицо от гравия. Такие сволочи эти камешки: прямо под кожу проникают, ну как в детстве, когда упадешь с велосипеда.
Иду обратно, к двери.
25
Я стою перед дверью Анны. Глаз дергает, вижу с трудом. Стучу в дверь — никто не отвечает. Я нашел ее адрес на старой открытке. Снова стучу, дверь открывается, в проеме стоит Анна. В черной футболке с пятнами свежей краски, с отросшими волосами, светлые дреды похожи на пряжу. Сначала она смотрит удивленно, затем узнает меня. Несколько раз называет по имени, притягивает и крепко обнимает.
— Янус… О черт, теперь ты в краске.
— Не страшно.
Говорить больно.
— Что с тобой случилось, ты сбежал?
— Нет-нет, меня выписали.
— Ты подрался?
— Нет… Я расскажу.
Маленькая прихожая ведет в большую мансарду, превращенную в мастерскую. К наклонным стенам прислонены картины, посредине стоит большой мольберт с еще влажным от краски холстом. На оциклеванных досках пола пятна краски. Повсюду грязные кофейные чашки и винные бокалы.
— Ты садись, я сейчас тобой займусь.
Она пододвигает ко мне табурет и исчезает в другой комнате. Я вынимаю из кармана сигареты: большая часть сломана, но мне удается найти одну, которая просто согнута. Эта сигарета напоминает мне о рекламных кампаниях, ну таких, в них еще курильщиков пугают импотенцией. Анна возвращается с пакетом голубых ватных шариков и бутылочкой с прозрачной жидкостью.
— Будет немного больно, но, если не обработать, может начаться воспаление.
Она смачивает пару ватных шариков в жидкости и протирает мне лоб. Затем бровь, очень осторожно. Она встает так, что мои колени оказываются у нее между ног, совсем как мама, когда та, бывало, стригла меня, маленького. Бровь щиплет, я сжимаю зубы. Давно я не находился так близко к девушке.
— У меня когда-то была подруга. Тусовалась с панками в Доме молодежи. И вот она попросила своего парня сделать ей пирсинг между бровями. Ну, ты знаешь технологию: иголка, кубик льда и вперед. Сначала все было хорошо, но потом началось воспаление, и две недели она ходила со здоровенным рогом между глаз.
Думаю, она рассказывает это, чтобы я не фиксировался на боли. Она выкидывает ватку.
— С бровью тебе повезло, похоже, зашивать не придется.
— А у тебя, наверное, и иголка с ниткой имеется?
Она больше не спрашивает, что случилось. И уже за одно это зарабатывает кучу очков. Берет новую ватку, слегка смачивает. Осторожно протирает мне ухо. Очень жжется.
— А здесь ничего себе…
— Да, нормально, вполне подходящее место для работы… Это мой… как, блин, это называется… мой импресарио, это он нашел.
— Какое дорогое слово.
— Да.
— Наверное, хороший мужик.
— Ага, даже не очень обиделся, когда я отказалась его трахать.
Анна лежала со мной в больнице, но ее выписали пару лет назад. В больнице она все время рисовала на клочках бумаги, карандашом, ручкой, всем, что попадалось. Была неразговорчива, держалась в основном особняком, но нравилась мне. Врачи относились к ее мании калякать на всем, что ни попадя, как к симптому болезни, пока один специалист по двигательной терапии не решил, что стоит попытать счастья в этом направлении. Он достал ей коробку цветных мелков и еще что-то в этом духе. Год с небольшим назад я получил от нее открытку. Из галереи, выставляющей ее картины. Она писала, что, если я когда-нибудь удеру, то обязательно должен заглянуть к ней.
Она протирает мне шею и кидает красную ватку к другим клочочкам.
— Вот так, а будет еще лучше. А теперь осталось найти что-нибудь обезболивающее.
Она подходит к пакету, прислоненному к стене, и вынимает бутылку белого вина, зажимает ее между ног и вытаскивает пробку. Затем берет из шкафчика на стене два бокала, наполняет их и протягивает один мне. Приветственно приподнимает свой бокал:
— За доктора Петерсона, старого психопата.
— И за всех нас, шизиков!
Мы чокаемся так, что вино выплескивается и течет по пальцам.
Сидя за обеденным столиком, мы наполняем и так уже переполненные пепельницы, одновременно обрабатывая бутылочку. Губа болит, я стараюсь не шевелить разбитой стороной.
— Я скучала по тебе, говнюк, сто лет прошло.
— Я боялся, что ты не захочешь меня видеть.
— Чушь какая. Ты не получил мою открытку?
— Получил… но с тех пор много времени утекло. Могло ведь статься, что ты не захочешь вспоминать больницу.
— Я каждый день вспоминаю больницу. Мне за это деньги платят. Я зарабатываю тем, что я шизофреник.
Я подхожу к мольберту. Красные и черные цвета сражаются друг с другом на полотне. Наверху слева в холсте большая прореха. Рядом на табурете лежит канцелярский нож, на лезвии и ниже, на ручке, подсыхает красная краска.
— Большинство моих картин похожи. Эту я еще не совсем закончила…
— Хорошо продаются?
— Да вообще не проблема. На эту у меня уже есть покупатель. Какой-то старый осел хочет повесить ее на своей вилле в Хеллерупе и рассказывать всем, кто ее увидит, что я шизик. Они просто обожают шизиков.
— Так ты модный художник?
— Я самый модный художник с тех пор, как Бьёрн Нёргорд запихнул пони в банку с желе. Все каталоги галерей, где я выставляюсь, — все пишут о моей жизни в психушке. Это беспроигрышно. Я слышала, один студент, художник, лег в психушку, просто чтобы вставить это в свое резюме.
Она снова наполняет бокалы. Давненько я не пил вина, давненько не сидел ни с кем вот так. Анна очень изменилась. Раньше она была просто крупной девушкой в еще более крупных футболках. Вечно рваных, со слоганами типа «Долой богачей!» или «Дорогу молодежи!». У нее были короткие черные волосы и кольцо в брови, которое она вырвала во время приступа. Она выросла, ей это идет. Она ловит мой взгляд. Я отвожу глаза, она улыбается:
— Я думала о тебе. Не знаю, как бы я там выжила, если бы не ты.
— Ты бы выжила. Ты не была такой уж психопаткой.
— Нет, но я была ими окружена. Я больше получала от разговоров с тобой, чем с врачами. Они никогда не могли просто поговорить, они все время слушали: а что не так?
