— Как раз за это они и получают деньги.
Мы пьем вино, и я рассказываю ей об Амине. О письмах и обо всем, и о моем походе в кризисный центр. Она понимает все лучше, чем я мог предположить. Обещает завтра туда сходить. Именно это я и хотел услышать. Ей ведь проще: скажет, что она подруга Амины, и возьмет у них адрес.
— Но сегодня вечером мы надеремся.
Анна размахивает еще одной бутылкой белого из пластикового пакета и двумя новенькими сигаретными пачками. Мы пьем, вспоминаем людей, с которыми лежали в больнице. Каспера, он спал со светом, потому что боялся исчезнуть, а Мона, она не хотела говорить с родственниками по телефону — думала, ее записывают на магнитофон. Андерс боялся, что ему вместо успокоительных колют ртуть. Мы подтрунивали над ним, говорили, что однажды сможем пользоваться им как термометром. Мы вспоминаем больничную еду, всегда имевшую один вкус, такая анонимная еда, вроде той, что дают в самолете. И врачей, которым достаточно было посмотреть на тебя две минуты, чтобы определить, какое тебе нужно лекарство.
У Анны в пакете еще несколько бутылок вина, она ставит пластинку Коулмена Хокинса на старый проигрыватель. Становится передо мной:
— Вставай, пьянчуга.
— Знаешь, я, пожалуй, лучше посижу, если ты не против.
— Вставай давай. Мы потанцуем, или вечер пропал?
— Да не могу я танцевать. Я и ходить-то не очень могу. Как же я буду…
Она берет меня за руку и тянет. Я буду потяжелее кило так на двадцать, но она все же ставит меня на ноги.
— Ну вот, а ты боялся.
Я кладу руки ей на бедра. Мы стоим, чуть покачиваясь в такт музыке. Тихо и мирно, кружимся вокруг своей оси, а Хокинс играет на саксофоне. Когда мы наступаем на одну из половых досок, пластинка подпрыгивает.
Потом я падаю на матрас, который служит одновременно кроватью и диваном. Анна вынимает из своего, судя по всему бездонного, пакета еще одну бутылку.
Мне нужно в туалет. Анна показывает дорогу.
Душевая кабина нуждается в порядочной чистке, вокруг стоят разные женские штучки. Крема, мыло, дорогая косметика в маленьких бутылочках. Писая, я крепко держусь за кран, чтобы не упасть. Я вижу себя в зеркале над раковиной. Давненько мне не удавалось полюбоваться на свое отражение, чтобы потом не воротило с души.
Лицо, конечно, разбито. Пара некрасивых царапин, глаз заплыл. Но я вполне могу мириться со своим существованием.
Бутылка опустела, и на нас наваливается усталость, в основном на меня. Мы будем спать рядом, на матрасе. Она вынимает плед и укрывает меня. Задувает стеариновые свечи, пробирается по комнате в лучах света, проникающего сквозь чердачные окна. Ложится рядом. Целует меня в лоб и натягивает на нас плед.
Мы лежим в темноте, мои веки тяжелеют, я начинаю засыпать, когда она поворачивается и прижимается ко мне. Покрывает половину моего рта своими губами. Она пьяна, но не глупа, целует меня там, где не больно. Я обнимаю ее и думаю, что, может, неплохо так немного полежать, пока не заснем. Чувствую ее тепло, ее дыхание у моего уха. Кажется, что какая-то совершенно независимая часть меня ожила. Я не могу этим управлять. Она стягивает футболку. При свете, проникающем в окна, я вижу ее грудь. Маленькие упругие груди с твердыми сосками. Молочно-белые. Она расстегивает на мне брюки. Снимает с себя оставшуюся одежду и соскальзывает вниз, ко мне. Медленно движется, сидя на мне сверху. Слезает и ложится на спину, я ложусь на нее. В этом положении мне больно, приходится беречь левую руку, но это неважно. Затем в молчании мы выкуриваем одну сигарету. Она целует меня в лоб и переворачивается на бок. Ее дыхание становится ровным. Она спит.
26
Ночью я просыпаюсь. Анна лежит наполовину укрытая пледом, я вижу обнаженную грудь и ногу до бедра. Осторожно, стараясь не разбудить ее, поднимаюсь и иду к окну. Улица безмолвна, ни машин, ни людей, издалека доносится слабый шум транспорта, визг покрышек и тормозов, но звука удара нет. Я курю и наслаждаюсь покоем. Не помню, когда в последний раз в моей голове была такая тишина. Просто стою, курю, и мне хорошо.
Анна переворачивается, не просыпаясь. Ложится на живот, обнаженная до середины спины. Хочу укрыть ее, но останавливаюсь: мне нравится то, что я вижу. Я не спросил, хорошо ли ей было, но похоже, что да. Мне не с чем сравнивать. Я не спал с девушками ни в гимназии, ни раньше. На вечеринках я был слишком занят пивом. Может, я казался чересчур неприступным, а скорее всего, сам это культивировал. Но я не мог заставить себя заговорить с какой-нибудь девушкой. Вместо этого просто делал вид, что мне неинтересно, как будто я получил то, что мне нужно, где-то в другом месте.
В больнице я больше держался особняком, сидел в своей комнате и слушал плеер. Или в общей комнате, курил сигарету за сигаретой. Как-то ко мне подошла Мерете, взяла меня за руку. У Мерете были жирные русые волосы. Ей было под тридцать, она очень растолстела из-за лекарств. Я пошел за ней, немного заинтригованный, но, в общем, безразличный. Она привела меня в свою комнату. В бутылке из-под кока-колы у нее стоял цветок, я подумал, может, из-за меня. Она уложила меня на кровать на спину. Я просто лежал и смотрел на нее. Рукой она вызвала у меня эрекцию. Стащила с себя брюки и села на меня верхом. Горячая и влажная. Вот он какой, секс, думал я. Она меня чуть не раздавила и очень потела. Пахла кисло-сладко, а когда сняла блузку, я увидел желтоватые молочные пятна на майке. Из-за сильных лекарств у некоторых иногда появляется молоко. Я кончил в нее, и она скатилась на бок. Когда я вернулся в комнату отдыха, кто-то уже стащил мои сигареты.
Я ложусь рядом с Анной. Лежу и слушаю ее спокойное дыхание. Сон приходит быстро.
27
Проснувшись, я обнаруживаю, что лежу на матрасе один. Похмелье дает о себе знать, вставать не хочется. На подносе у кровати — два круассана, две таблетки панадола, термос с кофе, чашка и полпачки сигарет. Я закуриваю и запиваю панадол кофе. Уже помогло. Сажусь на подоконник, смотрю на улицу. Народу немного. Должно быть, сегодня суббота. Молодой человек несет из супермаркета покупки в желтом пакете. Красный «фольксваген» медленно проезжает мимо, похоже, шофер ищет номер дома. Затем на улице становится пусто, пока не появляется юная мамаша, катящая велосипед с маленькой девочкой в детском сиденье. Девочка роняет игрушку, напоминающую резинового жирафа. Мать ставит велосипед на подножку, поднимает жирафа и катит дальше. Я снова курю и наливаю кофе. Мне здесь хорошо. Так можно и привыкнуть пить крепкий горячий кофе из термоса и курить сигареты, купленные Анной, сидя на ее подоконнике.
Снова смотрю на ее картины: она права, все они очень похожи. Большинство холстов покрыты черной и красной краской, некоторые — с белыми пятнами. Но все же они разные. Одни написаны широкими мазками — через весь холст, чувствуется, что в них вложили силу. Другие — более мелкими мазками, и такое впечатление, что детали проработаны более тщательно. Не знаю, есть ли смысл пытаться их понять,