— Она кричала, что поступит так, как ей угодно и выйдет за язычника и наплюет на всех епископов.
Орм сгреб в кулак бороду, уставился на него, а потом сел.
— Это за меня она выйдет, — сказал он спокойно. — Где она?
Но на этот вопрос Орм в тот вечер не получил ответа, ибо брат Виллибальд постепенно все ниже склонялся к столу и, уронив голову на руки, уснул, где сидел. Орм попытался разбудить его, но безуспешно, наконец он отнес его на скамью и уложил и укрыл сверху. Он с удивлением почувствовал, что привязался к этому маленькому яростному священнику, но потом, просидев изрядное время за пивом в одиночестве и не ощутив ни малейшей сонливости, вновь почувствовал нетерпение, подошел к скамье и хорошенько потряс спящего.
Но брат Виллибальд лишь повернулся во сне и пробормотал скрипучим голосом:
— Хуже, чем дьяволы.
Когда маленький священник проснулся на другое утро, дух его немного смягчился, и ему, судя по всему, было неплохо, и Орм без проволочек принялся выспрашивать об Ильве. Она предпочла бежать вместе с епископом, нежели оставаться дома под властью своего брата Свейна, и прожила при нем всю зиму, с нетерпением ожидая добрых вестей из Дании, чтобы как можно скорее туда вернуться.
Но тут прошел слух, будто король Харальд умер, и тогда Ильва надумала ехать на север к своей сестре Гуннхильд, что замужем за датским ярлом Паллигом в Нортумберланде. Епископ хотел, чтобы она не пускалась в такое опасное путешествие, а лучше бы вышла за какого-нибудь знатного человека в этой стране, которого он помог бы ей выбрать. Но от таких речей она побелела от гнева и осыпала ругательствами всех, и в том числе самого епископа.
Это было все, что маленький священник поведал об Ильве, Орм был рад услышать, что она спаслась от короля Свейна и его людей, но ему было тяжко от того, что он не видел способа найти ее. Огорчала его и боль, что еще была сильна, но брат Виллибальд презрительно ухмыльнулся, что подобные черепа и не такое выдержат. После чего поставил за уши Орму пиявок, так что тому вскоре полегчало. Тут мысли об Ильве еще больше одолели его; хорошо бы суметь убедить Торкеля и других пойти за добычей большим походом на Лондон и Вестминстер, чтобы к ней попасть. Но между хёвдингами и посланниками велись теперь долгие переговоры о даре короля Этельреда, а все войско сидело без дела в ожидании, ело и пило и вовсю обсуждало, сколь большая плата следует с такого великого конунга.
Оба старых епископа мужественно отстаивали свое дело и многое сказали против того количества, которое, по мнению хёвдингов, было для них приемлемо; они желали бы показать язычникам, говорили они, что есть вещи ценнее серебра, и вещи сии не от мира сего, и что человеку с большим богатством труднее попасть в царствие небесное, чем быку пролезть сквозь дымоход. Хёвдинги послушали их и сказали, что согласны принять на себя весь вред вместе с пользой и что сумма останется такой, как они назвали, что же касается дымохода и царствия небесного, то похоже, они окажут королю Этельреду хорошую помощь, отняв у того часть тяготящего его имущества.
Со многими воздыханиями епископы уступили, и наконец о сумме столковались. Каждому во флоте следовало по шести марок серебра, помимо того, что уже добыто. Каждый кормщик получает двенадцать марок, а хёвдинг каждого корабля — шестьдесят. Торкель, Гудмунд и Йостейн получат по три сотни марок каждый. Епископы сказали, что для них это скорбный день и что они не знают, что скажет король об этой сумме, тем более что другие посредники посланы к одному хёвдингу норвежцев, Олаву сыну Трюггви, который со своим флотом опустошает теперь южное побережье. Услыхав это, хёвдинги испугались, что потребовали слишком мало и что норвежцы их опередят. Обсудив это между собой, они сказали епископам, что настаивают на том, о чем договорились, но только епископы пусть поторопятся к королю за серебром, иначе худо будет, если норвежцы получат свою долю прежде их.
Епископ Лондонский, человек любезный и улыбчивый, кивнул и пообещал, что они постараются.
— Но примечательно, — сказал он, — что такие храбрые вожди беспокоятся из-за этого норвежца, чей флот меньше, чем ваш. Не лучше ли будет вам немедленно спуститься к югу и напасть на него и отнять все его сокровища. Он прибыл из Бретани на прекрасных кораблях и, как говорят, немало там захватил. Тем самым вы преумножили бы ту любовь, что питает к вам мой государь, и ему было бы проще оделить вас немалыми дарами, если не придется умиротворять этого норвежского хёвдинга.
Торкель кивнул; он, казалось, заколебался, а Гудмунд рассмеялся, сказав, что дело терпит и можно его обдумать.
— Никогда я не сталкивался с норвежцами, — сказал он. — Но все знают, что при встрече с ними начнется хорошая битва и будет что рассказать. У нас, на Бровикене, говорят, будто одни только восточные еты могут их пересилить, так что хорошо бы и это проверить. Среди моих людей есть берсерки с Аланда, и они говорят, что поход принес им хорошую добычу и отменное пиво, но мало сражений, а они к такому непривычны.
Торкель сказал, что он с норвежцами сталкивался и готов встретиться снова, будь его рука в порядке: ибо так можно было бы завоевать и богатство, и славу.
Но Йостейн расхохотался и снял шляпу и бросил ее оземь. Он всегда носил старую красную шляпу с широкими полями, когда не был в бою, поскольку шлем натирал ему шею.
— Поглядите на меня, — сказал он, — я старый и лысый, а с годами приходит мудрость, и теперь это уже заметно. Вас обоих, Торкель и Гудмунд, этот Божий человек смог обмануть своей хитростью, но не меня, ибо я мудр, как и он сам. Для него и его короля было бы хорошо склонить нас биться с норвежцами и истребить друг друга; так он избавится от нас и сбережет серебро. Но из этого ничего не выйдет, если вы послушаетесь моего совета.
Обоим, Торкелю и Гудмунду, пришлось признать, что об этом они не подумали и что Йостейн из них самый умный, и посланцы поняли, что им больше ничего не добиться. Так что они принялись собираться назад к королю Этельреду, чтобы получить серебро как можно быстрее.
Но прежде они надели свои лучшие облачения и вместе со свитой проследовали на поле боя. Там они читали над мертвыми, наполовину скрытыми теперь пышно разросшейся травой, покуда потревоженные бесчисленные стаи воронья кружили над ними с хриплыми криками.
Глава 2
О вещах духовных
Во всем войске была большая радость, когда стало известно, на чем условились хёвдинги с посланцами. Все превозносили хёвдингов за такую сделку и хвалили короля Этельреда как самого доброго из всех королей к бедным мореходам с Севера. Сделался большой шум и гульба— немалый спрос на жирных баранов и молодых женщин, люди же понимающие сидели задумчиво у костров, на которых жарились бараны, и пытались сосчитать, какая сумма придется на каждый корабль и на весь флот целиком. Это оказывалось непростым делом, и нередко случались пререкания о том, чье исчисление вернее, но все сходились, что никто бы и не поверил, что где-нибудь на свете может быть столько серебра, разве что у базилевса в Миклагарде. Иные отмечали и другие вещи, именно — что кормщикам досталась такая большая доля, хотя занятие у них нетяжелое и на веслах им сидеть не приходится, но сами кормщики полагали, что всякий разумно рассуждающий человек признает, что они-то как раз заслуживают куда большего.
Хотя пива было вдосталь, и притом крепкого, и шума хватало, но до серьезных стычек из-за этого дело доходило редко, ибо все чувствовали себя теперь богатыми и находили жизнь прекрасной и оттого не так скоро хватались за оружие.
Но Орм сидел в мрачных раздумьях возле маленького священника и думал, что немногим людям пришлось столь же тяжко, как ему.
Брат Виллибальд нашел себе много дела, ибо немало было раненых, нуждавшихся в его заботах, и он посвятил им себя целиком и полностью. Пришлось ему осмотреть и руку Торкеля, и тут ему было что сказать о епископских лекарях и их методе, ибо ему трудно доверять другим в том, что касается понимания и познаний в медицине. Он сказал, что собирается поехать вместе с епископами, но Орму не хотелось его отпускать.
— Ибо хорошая это вещь, когда лекарь под рукой, — сказал он, — и должно быть верно, что ты из них всех самый искусный. Ясно, что я бы хотел отправить тебя с посланием к Ильве, дочери Харальда, ведь ты единственный гонец, которого я могу послать, но тогда я тебя больше не увижу, из-за ненависти, которую ты питаешь к нам, норманнам, и никогда не узнаю ее ответа. И потому сижу я теперь и не знаю, что мне
