приказал им наклонить головы и облил их водой из ковша. Когда крещение свершилось, он благословил смоландцев по очереди, возложив на их головы руки, наклонился к ним и запечатлел на лбу каждого братский поцелуй.
Новообращенные стояли с неподвижными лицами, словно бы не замечая брата Виллибальда и его действий, и тем более зрителей на берегу.
Когда они снова вышли на берег, Орм сказал, что они свободны и могут отправляться куда пожелают.
— Но прежде чем вы оставите меня, — сказал он, — вы должны еще раз запомнить, как должен вести себя христианин. Ибо те, кто принадлежит Христу, должны выказывать дружелюбие даже к своим недругам, и даже к тем, кто хотел отнять у нас жизнь. И в этом я хочу быть не хуже других.
Затем он приказал дать им еды в дорогу, а также лошадь каждому из них, — из тех, что были в обозе.
— Теперь можете отправляться с миром, — сказал он, — и не забывайте, что вы рабы Христовы.
Эстен взглянул на него, и впервые за весь день с его уст слетело слово.
— Я не забывчив, — медленно проговорил он, и по его голосу слышалось, что он как будто очень устал.
Он вскочил на коня, не произнося больше ни слова, выехал со своими людьми за ворота и исчез в лесу.
А все гости снова расселись по скамьям, и пир продолжался с большим весельем и шумом; когда же брат Виллибальд захотел рассказать подробнее об учении Христовом, то ему трудно было заставить гостей прислушаться к его словам. Те более жаждали послушать о приключениях Орма в чужих землях и о его вражде с королем Свейном; и Орм уступил их просьбам. Короля Свейна не очень-то жаловали в этих краях; ибо люди на границе охотнее хвалят мертвого конунга, но редко находят добрые слова для живого. И когда Орм рассказал, как брат Виллибальд однажды бросил камень прямо в лицо Свейну, да так, что выбил ему зубы, — то это вызвало всеобщее ликование, и все поспешили наполнить свои кружки, чтобы выпить за славного священника. Многие уже покачивались, сидя на скамьях, и слезы текли у них по щекам, а рты были разинуты; другие же так хохотали, что не могли даже хлебнуть из кружки пиво; и все кричали, что об этаких подвигах такого неприметного человека они в жизни не слыхивали.
— Бог был мне в помощь, — сказал на это Виллибальд, — король Свейн — противник Бога, вот почему он был сражен моей немощной рукой.
— Мы слышали, — сказал почтенный человек по имени Ивар Кузнец, сидевший рядом с Ормом, — что король Свейн не любит христиан, и пуще всего их священников, и убивает их, как только они попадутся ему в руки. Это понять нетрудно, раз уж конунг однажды получил такой удар от священника. Ибо подобное будет величайшим оскорблением для любого короля, и забыть такое непросто.
— Особенно если ему выбили зубы, — вставил другой почтенный человек, которого звали Черный Грим из Фьеле. — Ибо каждый раз, когда он грызет хлебную корочку или обгладывает баранью ногу, он поневоле вспоминает о своей беде.
— Верно, — добавил третий, по имени Уффе Коротышка, — так было и со мной, когда я потерял ногу после ссоры с моим соседом, Торвальдом из Лонгаледа. Он рубанул меня по ноге прямо в разгар перебранки, и я не успел отскочить; долго еще после этого я залечивал свой обрубок и учился ходить с деревяшкой, и я всегда чувствовал себя усталым и бессильным, когда стоял или даже сидел или просто лежал в постели; моя жена может подтвердить это, ибо и она долгое время чувствовала себя как будто вдовой. Но когда наконец счастье и мне улыбнулось, я увидел однажды, что Торвальд лежит на тропинке с моей стрелой в горле, — я перемахнул через него, да так, что чуть не сломал себе здоровую ногу, настолько сил у меня прибавилось от радости. И после этого случая я больше не чувствую себя калекой.
— Однако мой брат Свейн убивает христиан вовсе не из-за Виллибальда, — сказала Ильва, — а из-за того, что он всегда питал к ним большую ненависть, и особенно с тех пор, как мой отец начал защищать их и сам крестился. А Свейн не мог видеть даже святого епископа Поппона, самого кроткого из людей. Но пока мой отец был у власти, Свейн ничего не мог сделать. Теперь же он убивает и епископов, и всех остальных, кого только захватит в плен, и весть об этом долетела даже сюда; и было бы хорошо, если бы его время поскорее кончилось.
— Время зла часто бывает долгим, — возразил ей брат Виллибальд, — но еще более долгой будет кара Божия.
На другом конце стола, там, где сидела молодежь и откуда доносился веселый шум, начали слагать стихи. В этот вечер сочинили насмешливую вису, которая потом долго еще вспоминалась в этих лесных краях, — как на пирах, так и в будни, у цепа да трепала, и со временем виса эта была названа старой песней о короле Свейне. А начал сочинять ее юноша по имени Гисле сын Черного Грима. Это был пригожий парень, темноволосый и белолицый; хотя не было в нем никакого изъяна, он слишком уж стеснительно вел себя с девушками, хотя они и поглядывали на него. Для всех его друзей и близких это поведение выглядело как какой-то странный недуг, и даже самые мудрые не знали, как его исцелить. И вот здесь, на пиру он сидел себе тихо и робко, занятый больше едой и пивом, хотя и он мог бы вести беседы наравне с другими. Прямо напротив него сидела девушка по имени Ранневи, цветущая красавица, курносенькая и с ямочкой на подбородке, на которую заглядывались многие парни; с самого начала Гисле бросал на нее взгляды украдкой, не смея произнести ни слова и испугавшись, когда взгляды их случайно встретились. Пару раз девушка поддразнила его за молчаливость, но это не помогло. Но вот славное пиво сделало его посмелее, и он здорово развеселился, услышав о битве конунга Свейна с братом Виллибальдом. Юноша начал покачиваться на скамье и вдруг произнес во весь голос:
— Вот новость, — воскликнули соседи за столом. — Гисле у нас оказывается, скальд. Он сложил вису о Свейне. Но здесь только половина: каким же будет ее конец?
Многие принялись слагать вису до конца, но это было не так-то, просто; и снова именно Гисле сумел завершить свое творение, и это можно было спеть на мотив старой известной песни:
— Он скальд! Он сложил настоящую вису! — закричали его соседи за столом. И громче всех кричала Ранневи.
— Послушайте, что кричит наша молодежь, — сказали старшие, — у них там скальд объявился. Сын Черного Грима сложил вису о короле Свейне. Кто бы мог такое подумать? Уж не от тебя ли, Грим, он унаследовал этот дар? Или, может, от кого другого?
— Давайте же послушаем вису, — предложил Орм.
Гисле повторил свою вису для всех гостей, и сначала голос его звучал неуверенно. Но когда он заметил, что все слушают его с одобрением, и даже сам Орм кивает ему, страх его пропал. И теперь он безбоязненно встречался взглядом с Ранневи.
— Я могу сложить и еще, гораздо лучше, — гордо сказал он девушке, когда сел обратно на свое место.
Черный Грим, отец юноши, был необычайно доволен; он сказал, что и сам в юности чувствовал в себе призвание к сложению вис, но жизнь сложилась иначе.
— Поистине произошло чудо, — сказал он, — ведь парень у меня всегда такой боязливый, и больше всего он опасается сидеть рядом с девушками, хотя сам-то, наверное, хочет, чтобы все было по- другому.
— Отныне он не будет бояться их, поверь мне, — ответила ему Ильва, — ибо теперь, когда он показал себя настоящим скальдом, все девушки будут бегать за ним. Однажды мой отец говорил, — а он был очень мудрым человеком, — что как мухи кружатся над любой едой, желая отведать ее, и потом оставляют все ради горшка с медом, едва почуяв его запах, так и девушки бросят все ради скальда.
Орм все это время сидел в глубокой задумчивости, уставившись на пиво и не слыша окружающих. Оса попыталась выведать, что ему нужно, но он что-то пробормотал рассеянно и ничего ей не ответил.
— Он слагает вису, — сказала Ильва, — и он всегда так ведет себя в этот миг. Ибо так уж повелось, если собираются вместе два скальда, и один из них сложил свою вису, то другой не успокоится до тех пор,
