— Где ты собираешься ночевать?
— Я хотела спросить тебя, не могу ли я остаться здесь…
— И не думай об этом. Здесь не слишком-то удобно, к тому же ночью эти два джинна опять могут явиться, и тогда уж тебе несдобровать. Такой хорошенькой не следует спать где попало. Пойдешь со мной. Живу я скромно, да зато хорошо. У меня есть брат. Он моложе меня.
Сидящая
Чтобы добраться до ее дома, нам пришлось пересечь несколько улочек, наслоившихся, словно чешуйки, одна на другую по воле случая или злому умыслу строителя. Мы прошли по улице, которую называли «улицей на одного»: она была такой узенькой, что по ней мог пройти только один человек. Говорят, прежде влюбленные назначали тут друг другу свидания. Они шли с разных концов и, дойдя до середины улицы, не уступали дорогу, находя в этой игре возможность коснуться друг друга. Женщина в джеллабе с закрытым лицом прикрывала одной рукой низ живота, а другой — грудь. Поравнявшись с ней, мужчина останавливался на мгновение, чтобы ощутить на своем лице дыхание любимой. «Улица на одного» была в ту пору местом тайных встреч, поцелуев и ласк украдкой, местом, где любящие, словно ненароком, касались друг друга, торопясь поймать встречный взгляд. Тем временем из-за жалюзи другие следили украдкой за этими встречами.
Земля здесь была усеяна нечистотами. У двери каждого дома громоздились отбросы. Вонь стояла ужасная, но это, казалось, никого не беспокоило; жалобное мяуканье кошки напоминало плач несчастного, заброшенного ребенка. Я шла следом за дородной Сидящей.
— Эту улицу следовало бы называть «улицей половинок»!
Мимоходом она пнула кошку. Та не мяукнула, а испустила вопль раненого человека. Остановившись возле двери, забранной решеткой на замке, Сидящая сказала:
— За этой дверью поселилось лихо и успело натворить немало бед. Так, у бесплодной женщины народилась вдруг куча детей. В стране началась засуха, потом пошли проливные дожди. А вообще-то здесь находилось агентство медины[12]. Хозяин его был мужчина как мужчина, нормального сложения, только сожительствовал со своим потомством. И вот однажды на них рухнул дом. Откапывать их не стали. Замуровали двери и окна, а сверху еще залили цементом. Они все там: мать, отец и их дети — земля и адский огонь навеки соединили их. С тех пор лихо успокоилось, затихло. Временами оно, конечно, проявляется, но не так страшно.
Я спрашивала себя, зачем она рассказывает мне такие мрачные истории. Меня интересовало то, что могло случиться со мной, а вовсе не то, что происходило за стенами домов на этой улице. Но она не унималась и продолжала представлять соседей.
— Тут живет самое обычное семейство. Он кожевник. Никто не решается пожать ему руку. От него так несет… А там жила лошадь, совсем одна… Здесь никого нет, а почему — неизвестно… Брошенный дом — это все равно что неоконченная история… Вот тут раньше находилась лавка молочника. Теперь здесь кораническая школа, где Консул дает уроки. Это совсем рядом с нашим домом.
Дом был двухэтажный. Не слишком большой, он все - таки возвышался над остальными домами. Летом люди жили в основном на террасах. Сидящая отвела меня в комнату, обставленную в традиционном стиле. Она велела мне ждать, не двигаясь с места. Я разглядывала стены. От сырости на них появились пятна, похожие на сморщенные человеческие лица. Под моим пристальным взглядом они, казалось, шевелились. На одной стене висел портрет старика в тюрбане; вид у него был больной, черно-белую фотографию, видимо, раскрасили впоследствии. Но со временем она состарилась и выцвела: бумага, красная краска на губах, синий тюрбан и цвет лица — все потускнело. Время сделало свое дело и наложило на это лицо печать усталости, застывшей в тот момент, когда его фотографировали. Должно быть, это был отец или дед, в глазах его отражалась неизбывная печаль. Казалось, человек в последний раз смотрит на мир. Его долгая жизнь была отмечена, верно, каким-нибудь несчастьем.
Ход моих мыслей нарушили слова Сидящей:
— Это наш отец. Он не был счастлив, да и мы тоже. Его сфотографировали незадолго до смерти. Консул увидит тебя завтра…
Запнувшись, она уточнила с легкой усмешкой:
— Вернее, ты увидишь его завтра. Давай поедим немного. Сама не знаю почему, но ты внушаешь мне доверие. А я по своей природе подозрительна. Но как только я увидела тебя, мне сразу подумалось, что мы поладим. Да, я забыла спросить тебя, не собираешься ли ты работать, в общем, не согласишься ли ты…
— Я свободна и могу располагать собой. Что бы ни случилось, я ко всему готова. А что надо делать?
— Ухаживать за Консулом.
— Он болен?
— Не то чтобы болен. Но слепой. Он потерял зрение, когда ему было четыре года, после болезни, которая чуть было не свела его в могилу.
Я согласилась.
— Постепенно ты поймешь, что надо делать. Я ничего о тебе не знаю, да оно и к лучшему. Если на беду ты нас обманешь, тебе от меня все равно не уйти. У меня разговор короткий и никогда никаких угрызений совести. Я всем пожертвовала для брата… И дорожу покоем в своем доме.
Слушая ее, я смотрела в сторону и думала об отце, я как бы вновь видела его у двери нашего дома, отчитывающим мать. Своим резким тоном Сидящая напоминала мне отца.
Есть люди, которые, угрожая, кричат. Гнев выводит их из себя. А есть и такие, что говорят, не повышая голоса, но их слова задевают вас гораздо больнее. Так, Сидящая не только относилась к породе тех, кому чужды угрызения совести, но и способна была привести в исполнение то, о чем говорила.
Темноволосая, крепкая, с внушительным задом — откуда и прозвище Сидящая, неопределенного возраста. Лицо гладкое, матовое. Полнота ее была не препятствием, а, скорее, козырем в ее работе. Сидящая в хаммаме занимает стратегический пост, которому может позавидовать любая разведывательная служба. Она все слышит, знает каждое семейство в квартале и порой участвует в интригах, которые плетут то одни, то другие, содействует бракам, устраивает встречи… Она — регистрационная книга и память всего квартала, доверенное лицо, которому открывают секреты, она олицетворяет страх и нежность. Она впускает посетителей, сторожит их вещи и поддерживает огонь в печи, прилегающей к хаммаму. У нее огромные груди, пугающие ребятишек и притягивающие подростков, мечтающих спрятать голову под их тяжестью. Сидящая редко бывает замужней, чаше всего это вдова или разведенная, у нее нет настоящей семейной жизни. Она живет особняком, и никто понятия не имеет, да и не интересуется, как и с кем проводит она свои ночи. И потому ей приписывают воображаемую жизнь, она-де повинна в кровосмешении, и гадалка-то она, и колдунья, греховодница и страшилище.
А ведь было время, когда Сидящая, та самая женщина, которая теперь с трудом поднимается по лестнице, дышала свежестью и молодостью, и был у нее возлюбленный, а может, даже и муж; были приданое, дом и драгоценности. Была она, верно, стройной, а может, и красивой. Я глядела на нее, пытаясь отыскать в этом расплывшемся, усталом теле очертания юной девушки, какой она была прежде. Но все рухнуло за несколько секунд. Родные ее погибли во время землетрясения. Она осталась одна на руинах с маленьким братом на руках, навеки утратившим зрение.
Эту историю Сидящая рассказала мне однажды вечером, когда мы не могли заснуть. Консул похрапывал, а мы, мы дожидались утра, чтобы пойти за оладьями и мятой к чаю. Она ничего не говорила мне о своей жизни до катастрофы. И я представляла ее себе счастливой, живущей своим домом, с мужчиной. Но вполне возможно, что в ту ночь она была не в Агадире, а где-нибудь еще, вместе с мужем, который бил ее и часто уходил к другим женщинам. Быть может, он уехал с одной из племянниц или двоюродных сестер, уехал куда-нибудь далеко, за пределы страны, и не подавал никаких вестей.
Не могу сказать. Но в ее глазах я замечала порой следы былого унижения.
— Да, меня покинули! Вышвырнули на улицу, а как говорится в пословице: «Из дома, где досыта
