женского лона: калитка, благословенная, волчья пасть, милосердная, нищенка, квартира, буря, источник, печь, несговорчивая, палатка, топка, башня, чудесница, радость, ложбина, мятежница… Я разбирала их все по слогам и кричала прямо в ухо отцу, побелевшее лицо которого ничего не выражало. Я встряхнула его, словно хотела разбудить. Но он был холодный как лед, видно, давным-давно уже умер.
Эта узкая улица, улица позора вела в пропасть. Мне было любопытно. Я хотела дойти до самого конца. Жители покинули улицу, потому что прошел слух, будто она ведет в ад, будто выходит во двор, где черепа выставляют, словно арбузы. Никто больше туда не ходил. Проклятая улица, где время от времени прятался какой-нибудь сбежавший из ада мертвец.
Я всегда думала, что отец, несмотря на все свои молитвы и щедрую милостыню, обязательно попадет в ад. Теперь я в этом просто не сомневалась. Наверняка расплачивается там за свои грехи. Возможно, и я когда-нибудь присоединюсь к нему, ведь я — главный источник его грехопадения. Но прежде я поживу, это дело решенное.
Такие мысли одолевали меня, когда я вдруг заметила входившего на кухню Консула. Я встала. Знаком он приказал мне сесть. Я застыла на месте. Он заваривал чай с мятой. Руки его точно знали, где лежит каждая вещь. Они не искали, а без малейшего колебания тянулись к нужному предмету. Приготовив чайник, он сказал:
— Не могли бы вы согреть воду?
Консул никогда не пытался сам зажечь огонь. Как только вода закипела, он встал и налил ее в чайник. Потом выключил газ и поставил чай настаиваться.
— Чай будет не очень вкусный, — сказал он, садясь. — Прошу прощения. Мята не совсем свежая. Мы забыли ее купить. Теперь можете наливать.
Мы молча выпили чай. Вид у Консула был довольный.
— Сейчас не время для чая, — снова заговорил он, — но мне вдруг очень захотелось выпить чаю, просто так; вот я и пришел. Надеюсь, что не помешал вам. Я мог бы попросить прислать мне стакан чая из кофейни на углу, но мне хотелось выпить его здесь.
Я не нашлась, что ответить.
— Почему вы краснеете? — спросил он.
Я приложила руки к щекам: они были горячими; должно быть, я и в самом деле покраснела. Меня поразила изысканная грация его жестов. Я не решалась смотреть на него; казалось, он наделен каким-то особым чутьем и, даже ничего не видя, знает обо всем, что творится вокруг. Я отошла немного и стала наблюдать за ним. Был ли он красив, не знаю, только в нем чувствовалась душа; нет, пожалуй, не только это… В нем ощущалась… Словом, он внушал мне робость.
Выпив чай, он сказал:
— Мне пора идти; дети — народ ужасный. Я пытаюсь приобщить их к Корану, как к прекрасной поэзии, а они то и дело задают вопросы, которые ставят меня в затруднительное положение, ну, например: «Это правда, что всем христианам уготован ад?» или того чище: «Раз ислам лучшая из религий, почему Аллах так долго ждал, прежде чем распространить ее?» Вместо ответа я повторяю вопрос, устремляя взор в потолок: «Почему ислам пришел так поздно?..» Может быть, вам известен ответ?
— Я над этим уже думала. Только, видите ли, я, как и вы, восхищаюсь великолепной поэзией Корана, и меня возмущают те, кто пытается извлечь из него какую-то пользу и тем самым ограничить свободу мысли. Это отъявленные лицемеры. Впрочем, и в Коране говорится о том же…
— Да-да, понимаю… понимаю…
Помолчав немного, он процитировал вторую строфу суры[13] «Лицемеры»:
— «Они обратили свои клятвы в щит и отклонились от пути Аллаха. Поистине, скверно то, что они делают!..»[14]Фанатики или лицемеры. Какая разница, они так похожи, и у меня нет ни малейшего желания знаться с ними.
— Я-то хорошо их знаю. Раньше мне приходилось иметь с ними дело. Они взывают к религии, чтобы подавлять и властвовать. Зато теперь я уповаю на свободу мысли, на право верить или не верить. Это дело моей совести. Мне уже доводилось отстаивать свою свободу, защищая ее от призраков ночи.
— Мне нравится ваша улыбка.
При упоминании о ночи на лице моем и в самом деле промелькнула улыбка. Он попросил у меня чистый носовой платок. Сняв темные очки, он тщательно вытер их платком. А перед тем как выйти, остановился на минуту перед зеркалом, поправил джеллабу и причесался.
Прибрав в доме, я заперлась в умывальной комнате. Там не было ни умывальника, ни ванной, просто стояли тазики под кранами холодной воды. Я взглянула на себя в маленькое зеркальце. Отметила, что похудела. Груди мои заострились. Я провела рукой между ног. Мне все еще было больно. Я уже не девственница. Пальцы мои подтвердили то, о чем я догадывалась. Встреча в лесу была слепой и грубой. Однако воспоминание о ней не вызывало у меня никаких чувств или суждений. В моих глазах это было одно из многих событий, которые мне довелось пережить, а я не имела привычки драматизировать их. События не должны оставлять ран на моем теле. Так я решила. И стала учиться искусству забывать. Главное — не тащить за собой двадцать лет обманной жизни, не оглядываться назад, отгонять безжалостными пинками кровожадную свору воспоминаний, что преследуют меня по пятам, соперничая в бесстыдстве и нестерпимой мерзости. Я знала, что какое-то время они будут терзать меня. Чтобы избавиться от них, надо попросту отсутствовать, не откликаться, когда они стучат в дверь моего сна. И я решила всерьез заняться домом и Консулом; стать женщиной, развивать свою чувствительность, вернуть своему телу мягкость, которой оно было лишено.
Комната Консула освещалась двумя окнами. Чистая, аккуратная, уютная, она была обставлена со вкусом. Краски тканей тщательно продуманы; комнату украшал берберский ковер, придававший ей радостную теплоту. Рядом с кроватью — небольшая полка с книгами для слепых. На тумбочке у изголовья — будильник, фотография Консула и его сестры, пепельница, графин с водой и стакан. В глубине комнаты — стол, на котором стояла пишущая машинка, а в ней — наполовину напечатанная страница. Я с трудом удержалась, чтобы не прочитать хотя бы первую строчку. Меня одолело любопытство. Отойдя подальше, я все-таки попробовала разобрать несколько слов. По расположению строк я поняла, что это дневник. На столе в красной папке лежала целая пачка исписанных листков. Я покраснела. Мне стало стыдно. Я рассердилась на себя за то, что открыла этот секрет. Консул вел дневник, возможно, без ведома своей сестры.
В тот вечер произошло первое с момента моего появления в этом доме столкновение. Сидящая явилась с провизией для ужина и прошла прямо на кухню. Войдя туда, она увидела чайник с мятой и два стакана, которые я забыла вымыть. Поставив свою корзинку, она спросила меня, не заходил ли кто-нибудь днем. Я ответила, что никого не было.
— А кто же в таком случае пил чай?
— Консул и я.
— Консул никогда не пьет дома чай днем.
— Как же! Он приходил утром и сам его приготовил. Можешь спросить его об этом…
— Нет. Он работает у себя в комнате. Его нельзя беспокоить. Надеюсь, чай был вкусный?
— Да, не слишком сладкий, я такой как раз люблю…
Консул добавил из своей комнаты:
— Чай был хороший, а время, которое мы провели с нашей гостьей, и того лучше!
Сидящая молчала. Она была не в духе. Я хотела помочь ей. Но она отказалась и попросила меня пойти вымыть ноги Консулу.
— Самое время. Поставь греть воду, приготовь полотенце и благовония.
Мне ни разу не доводилось мыть ноги мужчине. Сидя в кресле, Консул протягивал правую ногу, чтобы я растирала ее, пока левая стояла в горячей воде. Растирала я плохо. Нисколько не раздражаясь, он взял мою руку и тихонько стал массировать ее.
— Не надо тереть или жать. Массаж — это что-то среднее между тем и другим, это ласка, которая проникает через кожу и бродит внутри, вызывая приятную дрожь.
После такого урока я стала на колени и попробовала найти нужный ритм. Ноги у него были небольшие. Должно быть, тридцать девятого размера. Я медленно растирала их. Кажется, он остался доволен.
