мухами, лет десять не знавшее тряпки. Закрытое на шпингалет, разумеется.
— Ты здесь его видел? — спросил я, передавая бинокль ДД.
— Да, — живо откликнулся он, — именно в этом окне. Только тогда оно было растворено и был хорошо виден стол, придвинутый к подоконнику… Вот на нем-то он и лежал.
Непохоже было, чтобы окошко это вooбще открывали за последнюю пятилетку, но я не стал делиться с Лопухиным своими подозрениями. Вместо этого я спросил:
— А ты уверен, что он до сих пор там? Череп, я имею в виду? Может, его привезли сюда, скажем, показать кому-то, а потом увезли снова?
Все это, конечно, было говорено-переговорено нами за последние три дня уже раз десять, и я наперед знал, что он ответит. Он сказал с детской уверенностью:
— Ну кто же будет привозить ТАКУЮ ВЕЩЬ на дачу на один день? Это же не термос и не велосипед даже.
Я мог бы спросить, кто вообще будет привозить такую вещь на дачу, а тем более держать ее там, но воздержался. На все вопросы, касающиеся таинственного хозяина дома, ДД давал столь невразумительные ответы, что поневоле пропадало всякое желание разбираться.
Я зажмурился и представил себе, как вылезаю из этого дурацкого дома, в котором, конечно же, нет ничего, кроме пыли и мусора, беру Лопухина за грудки и зловещим голосом спрашиваю, большое ли удовольствие он получил, глядя, как корячится солидный и занятой человек, поверивший в эти сказки ХХ века. Картинка получалась замечательная; беда была в том, что для подобного торжественного финала требовалось сначала забраться в дом. «А если череп все-таки там?» — в сотый раз спросил я сам себя. — «Невероятно, невозможно, но — вдруг? Что мне с ним делать? Если ему действительно шесть тысяч лет? Брать с собой? Оставить на месте? И смогу ли я его оставить?»
Может быть, это бзик и странный комплекс для человека моей профессии, но я никогда в жизни не взял чужой вещи, как бы плохо она ни лежала. В этом смысле я принципиален. Предложение ДД не понравилось мне сразу и категорически, и лишь после долгих уговоров я согласился посмотреть –только посмотреть! — на месте ли эта дурацкая штуковина. И то, главным образом, ради удовлетворения собственного любопытства.
— Ладно, — сказал я, убирая бинокль. — Рекогносцировка закончена. Поехали отсюда.
Лопухин ужом извернул свое длинное тело на раскаленной сковороде крыши.
— Как, ты разве не собираешься проникнуть туда сегодня?
Я сел и потянулся, разминая суставы.
— Сегодня — да. Но не сейчас. Ты слышал когда-нибудь о ворах, лазящих на чужие дачи среди бела дня?
— Но, может быть, стоит поторопиться, пока нет хозяев… — неуверенно гнул свою линию ДД. Я посмотрел на его озабоченное птичье лицо и весело сказал:
— Просто удивительно, уважаемый Дмитрий Дмитриевич, сколь пагубно влияют эмоции даже на самые светлые умы. Ну, а если соседи застукают? Если какой-нибудь ветеран у окошка от нечего делать шакалит? А, неровен час,'канарейка» проедет — как отбрехиваться будем?
— Какая канарейка? — спросил он, хлопая глазами.
— Машина такая желтенькая, менты в ней ездить любят. Никогда с милицией не общались, Дмитрий Дмитриевич?
Хорошее у меня было настроение — наверное, оттого, что на дачу эту лезть нужно было не прямо сейчас, а вечером. Лопухин, однако, не понял, что я его подкалываю. Он пожевал губами и сказал важно:
— Ну, почему же — никогда… У меня и майор там знакомый есть, Лебедев Владимир Никитич, мы с ним довольно тесно сотрудничали в прошлом году, когда была эта нашумевшая история с кражей бирманской бронзы…
Мне стало смешно.
— Ну, гражданин начальник, мне с вами и на одной голубятне и то сидеть неудобно — вон у вас какие в ментовке кумовья… А мои с ними отношения в стишках воспеты: моя милиция меня бережет — сначала сажает, потом стережет. Так что если возьмут нас здесь, вы, гражданин начальник, поедете к своему куму Лебедеву на Петровку чаи гонять с баранками, а мне мои друзья-менты по новой почки опускать затеют. Поэтому никуда мы с вами сейчас лезть не будем, а поедем в Косино на карьеры… Загорать будем, купаться, а дела все на ночь оставим, как настоящим ворам и полагается…
Выдав этот длинный и нехарактерный для меня монолог — пошаливали, видно, нервишки, — я встал. Раскаленная жесть громыхала под ногами.
— А тебе что, действительно опускали почки? — с невинным интересом натуралиста спросил ДД. Я скромно кивнул. Было, что греха таить, было…
Под причитания ДД, не догадавшегося захватить из дому плавки (я посоветовал ему открыть в Косино нудистский пляж) мы спустились с голубятни и прошли по пыльной улице к оставленной в отдалении машине. По пути не встретилось ни одной живой души, и я мельком подумал, что ДД, пожалуй, был прав — поселок казался вымершим, операцию можно было осуществлять совершенно открыто. Но мне хотелось максимально оттянуть это неприятное мероприятие, и мы отправились в Косино.
Неподалеку от этих карьеров когда-то давным-давно прошло мое детство –обычное детство обычного пацана с обычной московской окраины, но с тех пор прошла уже тысяча лет, и я удивился и обрадовался, когда оказалось, что я многое здесь помню. Я даже принялся пересказывать ДД отдельные фрагменты своего бурного прошлого, но, наткнувшись на его непонимающий взгляд в середине истории о том, как «вот под той ивой в дай Бог памяти восемьдесят первом году мы с ребятами выпили на троих три бутылки водки, а жара стояла под сорок градусов», заткнулся и более со своими воспоминаниями не лез.
Народу, конечно, было полно — ребята и девчонки со всего Косина, да и с Рязанки, наверное. Мы вылезли из Димкиной «девятки» и, сопровождаемые заинтересованными взглядами присутствующих на берегу дам, двинулись к берегу. Почти у самой воды я углядел небольшой свободный кусочек песка и кинул на него свои шмотки. Жарко было, и хотелось купаться, и все было бы просто замечательно, если бы не дурацкая работа, маячившая передо мною в конце этого прекрасного летнего дня. Я отогнал печальные мысли и стал смотреть, как долговязая Димкина фигура освобождается от одежды. Как я и предполагал, был он белый, как яичная скорлупа, и просто фантастически тощий. Не человек, а какие-то ходячие сочленения длинных белых трубок.
— Мальчик — парус, — громко сказал сзади хрипловатый женский голос. Лопухин застеснялся и покраснел.
— Значит, так, Дмитрий Дмитриевич, — сказал я. — В воду идем по одному: один купается, другой на берегу стережет вещи. Ясно?
— А что, могут увести? — спросил ДД, застенчиво снимая брюки. Был он, кстати, в плотных сирийских трусах, и не нужны ему были никакие плавки.
— Могут, — честно ответил я, вспомнив золотое детство.
Мы кинули монетку: кому первому идти в воду, и выпало, разумеется, ему. Не то чтобы я был такой уж невезучий, но если стоит вопрос о том, кому повезет — мне или кому-то еще, всегда выходит, что кому-то еще.
Плавал он, надо признать, отлично. Я никогда не понимал, как такая жердина может не то что плавать, а просто держаться на поверхности, но все годы учебы в Университете ДД ходил в числе трех первых пловцов нашего курса. Это был, по-видимому, единственный уважаемый им вид спорта — во всяком случае, ни в каких иных атлетических упражнениях я его заподозрить не мог. Вот и сейчас он, красиво вынося руки над водой, легко пересек карьер и повернул обратно.
— Грамотно плывет, — сказали рядом. Другой голос недовольно буркнул:
— Худой, как глиста, а еще чего-то бултыхается…
Я лениво обернулся. Метрах в пяти расположилась в тени двух мотоциклов большая веселая компания. Знакомый уже хрипловатый женский голос возразил капризно:
— Ну, ты ска-ажешь тоже — глиста… Симпатичный мальчик… Худенький…
Симпатичный мальчик в это время приближался ко мне, аккуратно перешагивая через соблазнительно загорелые ножки близлежащих девочек.
