Борджиа и Бенвенуто Челлини с Никколо Макиавелли могут быть своеобразными образцами этой эпохи титанов мысли, творчества, с одной стороны, и своекорыстия, подлости, лицемерия, эгоизма, с другой стороны. И в дальнейшем в европейской философии достаточно редки философы, которые жили как учили. Наоборот, правилом являлся разрыв между словом текста и делом жизни, бытием и учением. Примером могут служить проповеди известного францисканского проповедника Бертольда Регенсбургского, деятельность которого приходится на 60—70-е годы ХШ века. В одной из своих проповедей он перечисляет 'Божьи дары', данные чело-
веку, причем наибольший интерес представляет сам порядок их перечисления по степени значимости: 1) наша собственная персона, 2) твоя служба, 3) твое время, 4) твое имущество, 5) твой ближний.[102] Таким образом, любовь к ближнему занимает последнее место в иерархии 'Божьих даров'. Интересно и понимание Бертольдом того, как должна проявляться братская любовь. Рассуждая на тему 'люби ближнего своего как самого себя', он утверждает, что это следует понимать как желание ближнему того же, что и себе самому. [103] Следовательно, любовь к ближнему заключается не в конкретной помощи ему, а лишь в том, чтобы от души пожелать ему столько же богатства, сколько его есть у тебя. Как отмечает А. Гуревич, во времена Бертольда евангельское требование, что имеющий две рубахи должен поделиться с неимущим ближним, уже считалось ересью, и проповедник указывает на это требование как на несомненный знак наличия крамолы.[104]
Столь существенные различия западной и восточной церкви неизбежно сказались на их позициях по отношению к имущественному и правовому неравенству людей.
Уже в раннее Средневековье западная церковь переходит к оправданию существования бедности и богатства. Ее программа по данной проблеме фактически сводилась лишь к требованию милостыни в пользу бедных. 'О способах прекращения бедности и не помышляли, — пишет А. Гуревич, — подаяние призвано было ее увековечить, поскольку оно склоняло нищих к тому, чтобы оставаться в роли иждивенцев, кормящихся от крох, уделяемых зажиточными. Нищета возводилась в моральное достоинство'.[105]
Более того, имеются все основания говорить о том, что западная церковь признавала функциональную необходимость существования бедности и богатства. В бедняках видели не столько страдающих ближних, которые нуждаются в помощи, сколько спасителей богатых. Бедные существуют для того, чтобы богатые могли искупать свои грехи подаянием; богатые же нужны бедным, дабы те могли кормиться около них.[106]
Западная церковь рассматривала общество как органическую систему, в которой основные социальные разряды функционально дополняют и служат друг другу, образуя тем самым гармонический порядок. Однако в рамках данного подхода эти социальные разряды имели разное достоинство и значимость не только в функциональном, но и в нравственном отношении. В понимании, например, известного францисканского проповедника XIII века Бертольда Регенсбургского личность всегда социально определена, нравственные качества ее теснейшим образом координированы с ее принадлежностью к классу или сословию.[107] И структура личности крестьянина, его нравственные качества несравненно ниже по достоинству, чем нравственные качества, например, знатного сеньора. Ле Гофф пишет, что средневековые тексты 'повторяли с вызовом, что крестьянин подобен дикому зверю. Он звероподобен, безобразно уродлив, едва ли имеет человеческое обличье. Ад — его естественное предназначение'.[108] В России такого разрыва не было. Наоборот, правилом являлось единство учения и бытия, слова и дела, мысли и поступка. Слово являлось продолжением жизни, дела, и началом дела и жизни, поэтому в нем нельзя было видеть только рациональную грань, но приходилось учитывать и художественно-образное значение его, и реально-практический смысл в цепи событий и условий места, времени, контекста. Исихазм как официальная доктрина православия усилил эту национальную черту — художественность и чувство единства слова и дела, сильнейшего личностного начала.
Личность же, с точки зрения православной веры, должна быть свободна от своей природы, от своего «эго», от всего того, что препятствует осуществлению в ней образа Божьего. Данный результат может быть достигнут только путем отказа от всего эгоистически индивидуального, от собственных страстей, от самоволия. При достижении данного состояния ум человека делается богоподобным; воля его становится как бы продолжением воли Божьей и уже не может противоречить ей; душа, сподобившись Святого Духа, становится бесстрастной, а тело — храмом живущего в нем Духа и уподобляется телу Христа.
Здесь необходимо оговориться, что бесстрастие души понимается в данном случае вовсе не в смысле равнодушия к окружающему, отказа от мира. 'Бесстрастие, — указывал Григорий Палама, — это не умерщвление страстной части души, а преложение ее от худого к лучшему. В бесстрастной и богоподобной душе страстная часть живет и действует', в ней присутствует 'ненависть ко злу и любовь к Богу. Мы любим и испытываем отвращение, привязываемся и отчуждаемся, одобряем и осуждаем. Уничтожаем мы лишь расположение душевной силы ко злу'.[109]
Таким образом, свободный отказ от своеволия, от видимости индивидуальной свободы приводит к истинной свободе, к свободе личности, к обретению величайшего дара — обожения. Отсюда — смирение, кротость, простота православных подвижников.
Но человек свободен в том, чтобы отвергнуть данный путь, путь к Богу. Соединение с Божественным не может быть осуществлено механически, поскольку это бы означало соединение без любви, а любовь к Богу является первой заповедью христианства. Любовь же всегда предполагает свободу выбора, возможность отказа. 'Она есть единственный Божественный закон жизни и блаженства в Боге, ибо только любовью мы к Нему приближаемся и познаем Его…'[110] Лишь соединение двух воль — воли божественной и воли человеческой — может вести к обожению. Тем самым свобода понимается в православии прежде всего как ответственность, ответственность человека за выбор своих поступков, а не в западноевропейском смысле — как право индивида поступать в соответствии со своими желаниями. Одна из главных причин этого видится в умалении западной церковью значения Святого Духа — носителя любви.
Как явствует из вышесказанного, устремленность к Богу в православии охватывает всего человека в целом, а достижение соединения с Божественным включает в себя всю человеческую жизнь во всем многообразии поступков, помыслов, желаний и т. д. Не случайно преподобный Ефрем Сирин наставлял: 'Всегда имей в сердце своем образ Божий. Под образом же Божиим разумею не изображение красками, но тот образ, который живописуется в душе добрыми делами и краски для сего Небесного Владычного Образа суть чистые помыслы, совлечение всего земного и чистая всегда жизнь'.[111] Поэтому православные подвижники проповедуют не столько словами, сколько собственным примером жизни, собственными делами.
Если православный подвижник путем исихастского 'умного делания' чувствует себя проводником Божественной энергии, истины, любви, добра и красоты, то становится невероятно деятельным человеком — высшим образцом личности. И таковы были русские святые: и Сергий Радонежский, и святые старцы. Так, Сергий Радонежский был ярким воплощением русского православия и исихазма, почему русская традиция и народное сознание делают его высшим покровителем Руси и русского народа. Доказательство исихастской (и православной, конечно) образцовости Сергия достаточно ясно видно из специального послания и подарков (крест, параманд и схима) патриарха Константинопольского Филофея. Подарки и послание сохранились до сего дня.[112]
'Филофей окончательно оформил паламизм, осудив томистский вариант антипаламизма в лице Прохора Кидониса, опубликовал несколько трактатов в защиту учения Паламы, канонизировал Паламу в 1368 году и составил в его честь службу, с намерением включить ее в богослужебные книги в качестве литургии, совершаемой во второе воскресенье великого поста'.[113] Заслужить послание и подарки от такого патриарха игумену монастыря (а их только на Руси было несколько десятков!), а не митрополиту и не епископу, можно было, лишь имея безупречную репутацию исихаста.
Исихазм и сегодня называют учением, порабощающим личность,
