— Зачем?
— Ой, слушай, Максим, давай без этого вот сарказма.
— Слушай, а как ты меня нашел?
— А что? Пробил по телефонной базе, вот и нашел.
— А-а…
— Короче, дело к ночи. У нас будет встреча выпускников. Шестнадцатого сентября. В девятнадцать ноль ноль в «Палате номер шесть».
— В какой палате? — неуверенно переспросил Максим.
— Господи, ну клуб на Солянке. Мы все тебя ждем.
— Да-да, Максим, мы все ждем! — врезался чей то писклявый женский голос.
— Кто это? — испугался Максим.
— Ха-ха. Не узнал? Это Люда. Помнишь Люду? Твоя школьная любовь. Ну все. Запиши себе куда- нибудь.
— Погоди! Э-э-э… А Щербатый тоже там будет?
— Кто? А! Ха-ха! Щербатый!
На том конце трубке покатились со смеху. Наконец отсмеялись.
— Да нет, он умер давно.
«Очень смешно», — подумал Максим.
— Его это… машина сбила. Грузовик, кажется. Уж лет пять назад.
«Вот те и самосвал», — подумал Максим, но без злорадства, лишь слегка удивившись жестокой иронии судьбы.
— В общем, не боись — Щербатого не будет. Как у тебя-то жизнь?
— Жизнь нормально, — промямлил Максим.
— Понятно, а сам ты как?
И он снова заржал, но почувствовав, что шутка не прошла, добавил:
— Чем занимаешься?
Максима этот вопрос всегда заставал врасплох. Сказать, что ты писатель — все равно что сказать, что ты поэт. Люди смотрят как на идиота. При этом писателем он был уж получше, чем Толик — кинорежиссером, однако слово «режиссер» у всех вызывало священный трепет. Ну как же! Писать каждый может. А кино снимать — это удел избранных. Даже если ты — полная бездарь. Говорить таким людям, как Андрей, что ты — искусствовед, еще глупее. Для них это все равно что бездельник.
— Да так, журналистикой подрабатываю… пишу что-то… А ты?
Спросил из вежливости. Его совершенно не интересовал ни род деятельности Андрея, ни его положение в обществе. Тем более что он и не очень-то помнил этого Андрея. Кажется, был какой то белобрысый в классе по имени Андрей — он ли?
— Заведую крематорием, — ответил Андрей. — Если что, заходи, устрою вне очереди.
И снова загоготал.
— Зайду на днях, — мрачно ответил Максим.
— Заходи и друзей приводи!
С юмором у Андрея было все в порядке.
После этого звонка Максим еще долго отходил, пытаясь, подобно спиритическому медиуму, вызвать в памяти образ Андрея, а также Люды и всех остальных. Андрея он наконец вспомнил. Перешел к ним в школу в восьмом классе. Запомнился тем, что вечно просил дать списать. Причем делал это настолько занудно и унизительно, что давать-то давали, но с большой неохотой.
«Поразительно, — подумал Максим, — такой зануда, и превратился в гогочущего жизнелюба. Не иначе как работа в крематории меняет характер в лучшую сторону. Может, и мне в гробовщики податься?»
Эта мысль неожиданно привела его снова к теме Привольска, погибшего «при неизвестных обстоятельствах» майора Кручинина, к Блюменцвейгу, к «Глаголу» и собственно книге. Максим снова бросил сценарии и бессмысленные переписки и вернулся к книге.
А через пару дней позвонил Куперман и сухо сказал, что предложение насчет музея принято, так что пусть приезжают для переговоров.
Максим тут же перезвонил Зонцу. Тот был сдержан и деловит. Как-то даже чересчур деловит. А когда Максим сказал что-то насчет музея Привольска, Зонц почему-то буркнул «музейщики», хотя было совершенно непонятно, что он вкладывал в это слово. Но потом Зонц как будто исправился, пару раз пошутил и предложил Максиму осуществить поездку в Привольск в начале следующей недели.
Максим согласился, и они попрощались.
После этого Максим решил позвонить Блюменцвейгу. Во-первых, он все-таки хотел вытянуть из того информацию о «Глаголе». Во-вторых, а вдруг тот все таки решит поехать в Привольск за компанию? В дороге бы и поговорили.
Весь день у Блюменцвейга никто не брал трубку. К вечеру ответил тихий женский голос:
— Алло.
— Алло, — слегка растерялся Максим. — А можно Якова?
Женщина кашлянула.
— А кто его спрашивает?
— Приятель.
— Понимаете, — начала она и запнулась, — тут такое дело… в общем, Блюменцвейг умер.
— Как умер?! — опешил Максим. — Когда умер?!
— Да дней пять назад. Упал с платформы под поезд. Я, правда, деталей не знаю. Я просто сестра хозяйки квартиры. Он же ее снимал. В смысле, квартиру… Мы тут ремонт сейчас делаем. Обои меняем. Надо потолок покрасить. Может, паркет перестелить…
Женщину почему-то понесло в детали будущего ремонта — возможно, этим она пыталась компенсировать недостаток информации касательно смерти Блюменцвейга.
— Подождите, — прервал этот словесный поток Максим. — А как же вещи, библиотека?
— А их вчера забрал его брат двоюродный… Он сначала на полках что-то искал… потом рукописи и документы забрал…
— А книги?
— Не, книги он оставил… И мебель оставил… Но только что с ней делать… мы бы вывезли на дачу, но там и так всего хватает… в прошлом году мы сарай новый построили, но там же яблоки…
— А когда же похороны? — перебил Максим, чувствуя, что женщину, словно уставшего пловца каким- то подводным течением, все время относит от главной темы разговора.
— А его вроде кремировали уже… Но, если честно, это мне сестра сказала, а сама я не в курсе.
— Понятно, — растерянно прошептал Максим, не зная, что еще спросить, но не решаясь повесить трубку, словно смерть Блюменцвейга только с окончанием разговора станет непреложным фактом.
— А вы, может, хотите книжки забрать? Так они сейчас пока тут.
— Я подумаю…
— Вы извините, мне надо идти, — смущенно сказала женщина и, не дождавшись ответа, повесила трубку.
«Вот тебе и крематорий, вот тебе и ВИТЧ», — подумал Максим, чувствуя, как нагрелся от его щеки пластик телефонной трубки.
XVIII
Зонц сидел на втором этаже своей подмосковной дачи. В тех кругах, где он работал и вращался, это называлось «загородной резиденцией». Вокруг был идеальный порядок — все так, как он любил. Раз в неделю сюда приходила убираться женщина, которая уже давно знала все его привычки и капризы — знала, что можно трогать, а что нельзя, что можно переставлять, а к чему лучше вообще не прикасаться. Она
