80-м выпустили из «застенок», поняв, что угрозы она не представляет. (Тем более что психлечебницу было решено упразднить.) Она так растерялась при виде общей апатии, что все ее планы по подготовке восстания или хотя бы подполья улетучились, словно и не существовали вовсе. Единственным, кто плодотворно трудился, был Яков Блюменцвейг. Он написал поэму в честь КГБ (с упоминанием майора Кручинина), два романа с говорящими названиями «Коммунизм не за горами!» и «Ленинский завет», а также цикл стихов под названием «Родина моя — Привольск!», чем, как ни странно, сильно всех разозлил. Отчасти потому, что, несмотря на все комфортные условия, привольчане считали дурным тоном «лизать задницу власти». Отчасти потому, что не очень понимали, насколько искренне Блюменцвейг писал эти стихи. Кроме того, всех раздражала его плодотворность на фоне общего творческого безрыбья. Особую ненависть вызвал многостраничный труд под названием «И вновь продолжается бой!», где Блюменцвейг на полном серьезе доказывал, что все обвинения сталинского режима в адрес репрессированных были абсолютно справедливыми, а все, что писали тогдашние газеты, — чистая правда. Так, пользуясь неведомо откуда взятыми документами (то ли подлинными, то ли вымышленными, скорее всего последнее), Блюменцвейг подробно и последовательно доказывал, что обвиненные в шпионаже действительно были шпионами (приводились тайные договоры, разговоры, выдержки из переписки Бабеля, Мейерхольда и прочих со своими «хозяевами»), врачи-вредители действительно были «убийцами в белых халатах», а Михоэлса никто не убивал, поскольку он и вправду был сбит случайным грузовиком (приводились технические характеристики машины, свидетельские показания и еще куча документации). Также Блюменцвейг доказывал, что никакого ГУЛАГа с невинными жертвами и тюремными пытками не было, а были простые лагеря для преступников, где никто никого ни холодом, ни голодом, ни работой не морил. Все это предельно обстоятельно и с приведением невероятного количества документов. Но главным кощунством, которое выводило из душевного равновесия каждого, кто хотя бы краем глаза видел первые главы романа, был язык, которым он был написан. Ибо тот до боли напоминал (а точнее, пародировал) язык главного светоча инакомыслящей интеллигенции, автора знаменитого «Архипелага ГУЛАГ».
На кухнях по-прежнему собирались и что-то обсуждали, но все реже и реже, да и то чаще сбивались на простое распевание песен. Новых людей, как обещал Кручинин, КГБ давно перестало привозить. Да и откуда им было взяться? Нет, диссидентствующих по стране хватало, но реально творческих людей среди них было не так уж и много. Привольский химкомбинат тоже захирел, так что работали все сами на себя. Поддерживали чистоту и порядок как могли. Боролись с пьянством и тунеядством. Некоторые даже заделались дружинниками. Открылась танцплощадка. Но довольно быстро захирела, так как за ней надо было следить, ремонтировать, обустраивать, а делать это было лень. Хотели построить школу, но смысла не было — детьми никто не обзавелся (говорили, что это химкобминат виноват, вроде как он бесплодие вызывает). Каждый первый обзавелся телевизором. В кинотеатре сделали видеосалон, где крутили разные азиатские боевики и прочий киноширпотреб. Так что по большому счету живущие в Привольске-218 ничем не отличались от живущих за пределами Привольска. Точнее, с некоторым опережением, ибо персональные видеомагнитофоны появились в СССР чуть позже. Нет, некоторым из них по-прежнему казалось, что они в тюрьме, но вслух это не произносилось — все понимали разницу между обычной тюрьмой и таким вот поселением. Ученые доказали, что эволюция человека — настолько медленная штука, что это только кажется, что человек миллион лет назад был каким-то другим. На самом деле, если была бы возможность взять младенца из той далекой прачеловечьей семьи и поместить его в обычную современную семью, он бы вырос абсолютно полноценным членом нашего общества и никто бы никакой разницы не заметил. Чего уж говорить о сроках гораздо меньших, чем миллион лет. Кстати, о сроках. Когда пресловутая «пятилетка», обещанная Кручининым, стала приближаться к концу, никто о ней даже не вспомнил. Точнее, были какие-то разговоры, что, мол, последний звонок грядет, еще годика полтора, и все, но никто толком не знал, что по окончании срока надо требовать и куда идти. На всякий случай майор Кручинин объявил, что когда дело пойдет к финалу, желающие покинуть город смогут подать соответствующую апелляцию. Как ни странно, желающих не нашлось. Тут были разные причины. Одной из основных было то, что с самого начала было объявлено, что все жители Привольска-218 проходят некий испытательный срок. Но ни один из них не понимал, прошел ли лично он этот срок успешно. Ведь никаких критериев не было. С точки зрения советской идеологии все вели себя довольно безобразно, в смысле, особой лояльности режиму не проявляли. С другой стороны, это вроде не возбранялось, а даже поощрялось. Но теоретически каждого можно было бы в чем-то обвинить (это-то советская власть очень даже хорошо умела) и намотать строптивцу еще одну «пятилетку». В общем, решили с заявлениями погодить. Надо будет — отпустят.
XXIII
Войдя в квартиру, Максим первым делом бросился к телефону. Набрал номер Блюменцвейга и стал мысленно молиться, чтобы там кто-то ответил. Мольбы были услышаны, и трубку подняли. Правда, сначала это был мужской голос (судя по акценту, какой-то гастарбайтер-ремонтник), а затем трубку взяла сестра хозяйки.
— Простите, — засуетился Максим. — Я как-то звонил по поводу Блюменцвейга. Вы сказали, что его документы и какие-то книги забрал его двоюродный брат.
— Да, — уверенно ответила та. — Не книги, а бумажки всякие… рукописи, что ли…
— А вы уверены, что это был его брат?
— Ну а кто бы еще так быстро явился? Мы сами только-только узнали о смерти, а этот уже у двери. Только родственник и мог узнать так быстро.
«Железная логика», — мысленно хмыкнул Максим.
— А как он выглядел?
— Брат этот? Да, честно говоря, странно — совсем и не похож на покойного… Но с двоюродными это бывает…
— Ну а все же?
— Нет, ну нашего жилец был такой интеллигентный… вполне себе благородный… а этот какой-то молодой… взгляд такой тяжелый… Что еще… Ну, брюнетистый такой… А-а… подбородок раздвоенный…
— Подбородок?
— Ага. Я такие вещи сразу подмечаю. У меня у первого мужа был такой. У мужиков с такими подбородками характер тяжелый. Лучше не связываться.
— Слушайте, — вдруг засуетился Максим, озаренный нелепой догадкой, — а ямочек, ямочек на щеках не было?
— Ой, точно. Были. А я и забыла.
Максим застонал, прикрыв глаза.
— Вы что? — испуганно спросила женщина.
— Да я-то ничего, — раздраженно ответил Максим. — А вот вам бы следовало в следующий раз документы проверять у таких братьев.
Он повесил трубку и уставился на стену.
Панкратов. Точно Панкратов. А кто еще? Все верно. Зонц знает о Блюменцвейге. Панкратов пришел забрать документы. Ну и что дальше? А дальше ничего.
Пазл сложился, но сложился как-то неправильно. Его изогнутые детальки упруго вписались друг в друга и даже создали ровный четырехугольник, но… картинки по-прежнему не было.
