– И где в Москве?
– Что? Живу? – приоткрыл один глаз Кроня. – В этом… – он махнул правой рукой куда-то в сторону серой занавески на окне, – в Северо-Восточном, ну, в общем, Щербинская... улица.
– А-а, – понимающе кивнул сосед.
– А ты что, знаешь?
– Знаю, знаю. Даже лучше, чем ты думаешь. Я там жене квартиру оставил, когда мы развелись. Жене и детям.
– Да? А у тебя их много? В смысле детей.
– Да я понял, что не жен. Сын и дочь. Взрослые уже. Сын – охламон, а дочь учится. Только неизвестно, что хуже. Горе от ума. Вот она и радеет за вот это вот все.
– Что?
– Ну что, что? Россия, народ, счастье. Тьфу! Терпеть не могу эту болтологию. Последний раз по телефону говорил с дочкой – нулевой контакт. Как будто на разных языках говорим. А она все пытается меня в чем-то убедить. Потому что книжек умных начиталась. А я говорю: каждый за себя. Возделывайте, блядь, свой сад и будет много садов. Так нет, давайте один на всю Россию все вместе и сразу. Чушь. Ты просто давно в России не был. Тут за год многое изменилось. Приедешь – не узнаешь. А вообще смешно, что ты из того же района, что и жена моя. Мир тесен. Дай я тебя обниму!
– Ну-у-у... не надо, – испугался Кроня, вяло отстраняясь от объятий соседа.
Но тот уже схватил в охапку Кроню и стиснул так, что хрустнули кости.
– А знаешь что, – сказал сосед, возвращаясь на место и глядя в левый глаз инженера, который был еще полуоткрыт, в отличие от безнадежно закрывшегося правого. – Неизвестно, как там повернется. А я через месяц в Киргизию еду – консультировать завод один. Ты мог бы там пригодиться. Я тебе дам свою визитку. На всякий пожарный.
– Давай, только я не могу дать тебе свою, – печально развел руками Кроня. – У меня нет визиток.
И он печально цокнул языком.
– Не беда, – усмехнулся сосед и положил свою визитку на столик.
Кроня соскреб ее с поверхности стола и, щурясь, как при близорукости, попытался сфокусироваться на тексте, в ней помещенном. Но буквы отчаянно лезли друг на друга, норовя слиться в любовном экстазе, и сколько Кроня ни пытался напрячь зрение, прочитать он ничего не смог. Единственное, что сумел отметить – это игривое оформление карточки: основной текст обрамляли свисающие по краям цветочки неизвестного происхождения.
Сосед, почувствовав временную неспособность Крони к какому-либо роду чтения, аккуратно вытянул из его рук визитку и сунул в карман Крониной куртки, висевшей на крючке у двери.
– Вот, кладу, – прокомментировал он свое движение. – Чтоб не потерялась.
– Ч-чудесно, – мотнул головой Кроня, исчерпав все вопросы и обессилев в борьбе с левым глазом, который упрямо не желал открываться. Какое-то время он сидел, прикрыв веки и причмокивая пересохшими губами, а затем рухнул всем туловищем на полку (ноги его при этом остались на полу).
Сосед поднял Кронины ноги и уложил отключившегося инженера в горизонтальное положение.
На следующий день Кроню неумолимо тошнило и голова раскалывалась так, как будто между полушариями мозга был вбит деревянный клин. Из всего вчерашнего разговора Кроня помнил только самое начало и, как ни странно, самый конец. Все, что было между, исчезло безвозвратно. Восстанавливать разговор у него не было никакого желания, и потому, запив таблетку от головы крепким сладким чаем, Кроня завернулся в казенное вагонное одеяло и уснул. Так и проспал весь второй день пути.
На третий день проснулся оттого, что его тормошил сосед – они подъезжали к Москве.
– Спасибо, что разбудил, – сказал Кроня, зевая и натягивая ботинки.
– Не за что, – сказал сосед (он уже был явно собран и готов к выходу). – Конечную остановку довольно трудно проспать.
Через пару минут поезд начал финальный скрежещущий тормозной путь, словно машинист только сейчас заметил, что дальше рельсы не проложены.
На платформу Кроня вышел отоспавшимся и посвежевшим. Он намеренно задержался в купе, как бы что-то ища, дабы сосед мог попрощаться и уйти – Кроня ужасно не любил прощание с малознакомыми людьми и всегда испытывал какую-то неловкость оттого, что придется обменяться телефонами. Случайный сосед тем и хорош, что видишь его первый и последний раз. Тем более если изливаешь ему подробности своей жизни. Но сосед, слава богу, не стал ничего предлагать – ни продолжить знакомство, ни зайти в кафе отметить возвращение. Видимо, будучи деловым человеком, он посчитал визитную карточку достаточным подтверждением установленного контакта. Он стиснул Кронину руку и, пожелав удачи, вышел первым. Пару минут спустя покинул купе и Кроня.
По мере приближения к зданию вокзала росло количество предлагающих свои услуги таксистов. К концу платформы они уже откровенно дергали за ручки сумок пассажиров, усмехались, услышав встречные предложения о сумме, и нервно бегали глазами в поисках идеального клиента, который не будет торговаться. Кроня был коренным москвичом и потому знал, что, стоит отойти пару сотен метров от вокзала, и любой частник подвезет его за сумму в два раза меньше той, что заламывают таксомоторные мафиози. Оттого и лицо Крони по мере приближения к концу платформы приобретало железобетонное выражение. С таким выражением было проще отшивать хитромордых таксистов или же торговаться с ними, не теряя времени на политес.
«Вот русского человека часто обвиняют в хмурости и неприветливости, – думал Кроня, чувствуя резь от впившейся в плечо лямки сумки и каменея лицом. – Это несправедливо, ибо те, кто обвиняют, просто не знают правила игры, которые русский человек навязал самому себе. Выходя из дома, русский человек заранее готовится к встрече с гипнотизирующими цыганами, обвешивающими продавцами, беспардонными автолюбителями и лохотронщиками всех сортов и потому еще до выхода натягивает на свое сонное лицо маску глубокой депрессии тире агрессии. Особенно это маска бывает уместна при встрече с милиционерами».
И Кроня с улыбкой вспомнил, как его (один-единственный раз в жизни) остановил в московском метро милиционер. Прощаясь после проверки документов (а также сумки), Кроня решился спросить, почему же именно его из всей толпы выбрал бдительный страж порядка. «А вы улыбались, – ответил, не смутившись, милиционер. – Я подумал, может, обкуренный».
«Таким образом, – размышлял Кроня, – мне напомнили о позабытых мною правилах игры. Улыбаться можно только тогда, когда ты либо имеешь дело с представителем власти, либо уверен в доброжелательности окружающих. Первое возможно, второе сомнительно. Во всех остальных случаях улыбка свидетельствует о том, что ты – либо лох, либо полный кретин, либо иностранный турист».
Так, размышляя о природе мрачности русского человека, Кроня добрел до конца платформы, где вышел в открытый космос большого города.
Город, как бы в подтверждение Крониной теории, встречал блудного сына хмуро и неприветливо. Накрапывал серый дождик. Свинцовое небо сонно качалось над головой. Стоял апрель, месяц по- среднероссийски переменчивый.
Вокруг суетились мрачные люди, добывая хлеб насущный. Из киосков, заполненных пивными банками и бутылками всевозможных сортов, словно в городе проходил бесконечный фестиваль пива, доносилась привычная умца-умцающая попса. Угрюмые милиционеры останавливали для проверки документов всех, кто, не дай бог, начинал озираться перед спуском с платформы.
На привокзальной площади Кроня огляделся в поисках стоянки для маршруток, а когда нашел, втянул ноздрями копченый воздух московского вокзала и двинулся, то и дело поправляя врезающуюся в плечо сумку.
V
Костя натягивал джинсы, тряся головой от недосыпа, прыгая и чертыхаясь. Параллельно он то начинал застилать кровать, то бежал на кухню и принимался готовить омлет. Ему казалось, что такая экзальтированная активность отвлечет его от неприятных мыслей. Лену он разбудил двадцать минут назад, но с тех пор она так и не вышла из комнаты.
– Ленка! – крикнул он, натягивая носки. – Ну что ты там копаешься? Мы же в школу опоздаем!
Надев рубашку, Костя снова забежал на кухню.
