— Приказы мы обсуждать не можем, — ответил Коля. — Скажем так, зима у фрицев будет долгой.
Девушки переглянулись — бахвальство их не впечатлило. Они видели вермахт вблизи и разглядели его получше Коли. У них уже сложилось свое мнение о том, кто победит в войне.
— Далеко до этого Кошкина? — спросил Коля.
Лара пожала плечами:
— Не очень. Километров шесть-семь.
— Может выйти недурная операция, — как бы между прочим бросил мне Коля, жуя краюшку черного хлеба. — Возьмем офицеров, обезглавим вермахт…
— Это не вермахт, — сказала Нина. Причем так сказала, что я не выдержал и посмотрел на нее. Раньше мне она показалась девушкой бесстрашной, но вот сейчас чего-то испугалась. Ее сестра смотрела в огонь и кусала нижнюю губу. — Это айнзацгруппа.
С июня русским пришлось усиленно учить немецкий. В одночасье в повседневный язык вошли десятки новых слов: «панцеры» и «юнкерсы», «вермахт» и «люфтваффе», «блицкриг» и «гестапо» — много разного. Когда я впервые услышал слово «айнзацгруппа», оно не звучало зловеще, как другие. Контора педантичных счетоводов из водевиля прошлого века. Но оно больше не казалось смешным — после статей в газетах, сводок по радио, после разговоров. Айнзацгруппами назывались фашистские карательные отряды, состоящие из отборных убийц. Набирали их из регулярной армии, из частей «Ваффен-СС», гестапо. Оценивали действенность, жестокость, чистоту арийской крови и брали. Когда немцы вторгались в страну, айнзацгруппы шли за боевыми частями и на захваченных территориях открывали охоту за своими жертвами — коммунистами, цыганами, интеллигенцией и, разумеется, евреями. Каждую неделю в «Правде» и «Красной звезде» печатали новые и новые снимки: рвы, заваленные убитыми. Людей убивали в затылок после того, как они сами выкапывали себе братскую могилу. В газетах наверняка спорили на высшем уровне, не слишком ли деморализуют советский народ такие фотографии. Но ужас сгущался: вот что нас ждет, если мы не победим в этой войне. Вот каковы наши ставки.
— Ночью к вам ходят офицеры айнзацгруппы? — переспросил Коля.
— Да, — ответила Нина.
— Не думал, что они еще и артиллеристы, — сказал я.
— Обычно — нет. Но у них там игра. Вроде как на спор. Целится в разные дома в городе, а летчики с бомбардировщиков им потом рассказывают, попали или нет. Мы поэтому про Зимний спрашивали. Они все очень хотят в него попасть.
Я подумал о разбитом Доме Кирова — о Вере, о близнецах Антокольских. Раздавило их обрушившимися стенами сразу или они уцелели, когда обвалился потолок, оказались погребены под армированным бетоном? И умирали долго, мучительно, зовя на помощь, задыхаясь от дыма и газа под руинами? Может, они погибли из-за того, что какой-нибудь немец в лесу, попивая шнапс из фляжки и перешучиваясь с сослуживцами, дал молодому наводчику не те координаты, и семнадцатисантиметровый снаряд, предназначенный для Зимнего дворца, попал в мой невзрачный серый дом?
— Сколько обычно приходит?
Нина глянула на других девушек, но на нее никто не смотрел. Галина отдирала корочку с невидимой царапины на запястье. В печке обрушилось горящее полено, и Лара поворошила угли кочергой. Четвертая девушка — Олеся, та, что с хвостиками, — после нашего прихода вообще ни слова не сказала. Я так и не понял, она просто тихоня, немая от рождения или фашисты отрезали ей язык. Она лишь собрала опустевшие чашки и тарелки и вынесла их из комнаты.
— Смотря когда, — наконец ответила Нина. Как бы между прочим сказала, будто мы с ней карточную партию обсуждали. — Иногда никто не приходит. Иногда двое или четверо. Иногда больше.
— Приезжают?
— Да-да, конечно.
— И остаются ночевать?
— Иногда. Обычно — нет.
— Днем не приезжают никогда?
— Раз или два бывало.
— Так ты меня, конечно, извини, но что вам мешает отсюда уйти?
— Думаешь, легко? — Нина разозлилась на такой вопрос — на то, что в нем таилось.
— Нелегко, — согласился Коля. — Но мы со Львом вышли из Питера сегодня на рассвете — и вот мы здесь.
— Эти немцы, с которыми вы сражаетесь, которые полстраны уже захватили, — думаешь, они дураки? Думаешь, они бы нас тут одних оставили, если бы мы просто могли открыть дверь и уйти в Питер?
— А что мешает?
Вопрос на девушек подействовал — это было видно по Нининым глазам, по тому, как Галина потупилась и стала разглядывать свои мягкие белые руки. Уже немного узнав Колю, я понимал: ему просто любопытно, он не собирался устраивать допрос. Но все равно, хоть бы он уже наконец заткнулся.
— Расскажи им про Зойку, — сказала Лара.
От этих слов Нина, похоже, разозлилась. Пожала плечами и ничего не ответила.
— Они думают, мы трусихи, — добавила Лара.
— А мне плевать, что они думают, — бросила Нина.
— Ладно, тогда я расскажу. С нами была еще одна девушка, Зоя.
Галина встала, оправила ночнушку и вышла из комнаты. Лара на нее даже не взглянула.
— Немцы ее любили. Если ко мне один приходил, к ней выстраивались шестеро.
От Лариной прямоты нам всем стало неловко. Нине тоже явно хотелось уйти, но она осталась. Глаза у нее бегали, и на нас с Колей она старалась не смотреть.
— Ей четырнадцать было. И отец, и мать — члены партии. Не знаю, чем занимались, но, видимо, секретарствовали. Айнзацгруппа их нашла. Расстреляли прямо посреди улицы. И тела повесили на фонаре, чтобы все в деревне видели, что бывает с коммунистами. Зою сюда привезли одновременно с нами, в конце ноября. Раньше здесь жили другие девушки. Через несколько месяцев мы им надоедаем, понимаете? Но Зоя у них была любимица. Такая маленькая и так их боялась. Наверно, им это нравилось больше всего. Они ей говорили: «Не бойся, больно не будет, мы не дадим сделать тебе больно»… что-то такое. Но она же видела, как папу и маму повесили на столбе. И любой, кто ее теперь трогал, мог оказаться их убийцей. Или тем, кто отдал приказ.
— Нам всем есть что рассказать, — произнесла Нина. — Она ударилась в панику.
— Да, запаниковала. Ей же четырнадцать, вот и паника. Тебе-то не так — у тебя сестра есть. Ты не одна.
— У нее были мы.
— Нет, — сказала Лара, — здесь по-другому. Каждую ночь, когда они уходили, Зоя плакала. Часами, пока не засыпала. А иногда и не засыпала. Первую неделю мы пытались ей помочь. Сидели с ней, держали за руку, рассказывали всякое, только бы не плакала. Без толку. Ты когда-нибудь успокаивал ребенка, у которого жар? И так его, и эдак — и на ручках носишь, и укачиваешь, и колыбельные поешь, и прохладного даешь попить, и теплого. Ничего не помогает. Зойка не унималась. А потом мы перестали ее жалеть. Мы злились. Нина правду говорит — нам всем есть что рассказать. У нас у всех родных убили. А когда Зоя плакала, не заснешь. На вторую неделю мы уже не обращали на нее внимания. Выходили из комнаты, когда она заходила. Она знала, что мы сердимся, — ничего нам не говорила, но понимала. И перестала плакать. Как-то вдруг решила, что хватит. Три дня ходила очень тихая, не плакала, держалась сама по себе. А на четвертое утро пропала. Мы и не заметили — только потом, когда офицеры пришли… Ввалились пьяные, ее по имени зовут. По-моему, они когда спорили о чем-нибудь, победителю первому доставалась Зойка. Они друзей из других частей приводили на нее поглядеть, фотографировали ее. А тут ее нет, и они нам, конечно, не поверили. Мы сказали, что понятия не имеем, куда она делась, но даже я бы решила, что мы врем. Мы б и соврали что-нибудь, наверное, если б знали. Хотя бы соврали ради нее. Но не знаю…
— Конечно, соврали бы, — вставила Нина.
— Может быть. Уже неважно. Они пошли ее искать — Абендрот и остальные. Он у них… я не знаю, какие у них звания… майор? — Она посмотрела на Нину, и та пожала плечами. — Майор, наверно. Он не
