Звено за звеном, они заполняли все небо, как стаи перелетных птиц. И все мы — и выжившие пленники, и автоматчики — молча стояли и смотрели на пролетавшие самолеты.
21
Ночевать нас определили в сарай за школой — тридцать восемь человек затолкали в помещение, где разместиться могло человек восемь от силы. Лечь никому не удалось. Я забился в угол между Колей и Викой. Спина болела, но хоть можно было дышать — в щели проникал свежий воздух. То была единственная вентиляция, и если становилось невмоготу, удавалось повернуть голову и немного вздохнуть.
Света не было. Немцы забили дверь гвоздями. Снаружи переговаривались часовые, щелкали и вспыхивали их зажигалки, когда солдаты закуривали, и все равно пленники обсуждали побег. Лиц в темноте не разглядеть — будто радиоспектакль слушаешь, матери такие нравились.
— Говорю тебе, мы его, как орех, расколем. Тут одному привалиться, поднатужиться — и стенка рухнет.
— Думаешь? Ты что, столяр? А я столяр. Когда нас сюда запихивали, я эту стенку хорошо разглядел. Доски дубовые, крепкие.
— Ну выломимся, и что дальше? Там же охрана с автоматами.
— Ну сколько их? Двое-трое? Навалимся — может, они пару успеют подстрелить, но прорвемся.
— А видно, сколько их?
Я пригнулся, вывернул шею и глянул в щель:
-
— Чур, не я первый.
— Да все вместе кинемся.
— Но все равно кто-то первый. А кто-то — последний.
— А я бы дождался, что скажут. Война ж не вечно идти будет.
— Васька, ты, что ли? Видал, чего сегодня было? И ты этим свиноебам еще веришь?
— Хотели б расстрелять нас — расстреляли бы сразу. А им только, вишь, комиссаров подавай, грамотных.
— Вот же мудак старый. Чтоб тебе дети в борщ срали.
Коля перегнулся через меня, чтобы его в темноте услышала только Вика, а не сварливые колхозники:
— Тот айнзац… Он совсем рядом был. Ты же сама говорила Маркову, что автоматчиков бить не будем, только айнзацев. И чего?
Вика долго не отвечала. Я даже подумал — наверное, сердится за такой намек. Но когда открыла рот, заговорила раздумчиво:
— Может, испугалась.
— А ты?
Коля вздохнул:
— Мне показалось, момент не назрел. Застрелишь одного — и тебя сразу на куски разорвут.
— Ну да. Хотя, может, мы слишком затянули. Надо было тогда действовать.
Мы с нею знакомы были всего день, но говорила она удивительное. Мне казалось, она вообще не умеет сомневаться, и вот те раз — «может», да еще дважды подряд.
— Я чуть не выстрелил, — сказал Коля, подталкивая меня в плечо. — Когда он тебя про деда с бабкой спрашивал. Думал, сейчас заставит снять штаны, чтоб на краник твой поглядеть. Я уж и пистолет в руку взял. Но мы выкрутились, а? Тебе понравилось, как я придумал?
— Хорошо придумал, — ответил я. — Быстро.
— Мне, честно говоря, показалось, что он со мной в сено завалиться хочет. Такой у него был взгляд.
— Я тогда про тебя выразилась… — прошептала Вика, касаясь в темноте моего колена. — Чтоб ты знал… Если фашисты евреев так ненавидят — значит, евреи мои друзья.
— Он еврей только наполовину, — произнес Коля. Тоже мне, комплимент.
— На лучшую половину, — ответил я. Вика прыснула. Я и не думал, что она умеет смеяться. Странный звук, но не потому, что она фыркнула. Прыснула, как любая нормальная девчонка.
— А ты чего до войны делала? — спросил я.
— Училась.
— У-у… — сказал Коля. Я надеялся, что он заснет, но голос у него был бодрый. Готов к труду и обороне. — Я тоже. А что изучала? Агрономию?
— С чего ты взял?
— Ты разве не из колхоза?
— А я, твою мать, похожа на колхозницу? Я из Архангельска.
— Ого, девушка северная. Тогда понятно. — Коля ткнул меня локтем в бок. — Она потомок викингов.
— Так ты там в институте училась? Мичуринское садоводство и бобров изучала?
— Астрономию.
— Вот и я не чужд литературы. ЛГУ.
И он принялся балабонить про недостатки в творчестве Тургенева и Салтыкова-Щедрина — а через несколько минут вдруг уснул, вытянув перед собой длинные ноги, отчего мне пришлось вообще подтянуть колени к подбородку. Пленные тоже начали засыпать один за другим, хотя из углов до меня по-прежнему доносились обрывки споров.
В сарай набили столько людей, что стало относительно тепло. Снаружи, перед тем как меня сюда впихнули, я успел зачерпнуть горсть снега и первое время сосал его в темноте. После встречи с партизанами у меня во рту не было ни крошки, только у партизан Коля поделился со мной горстью орехов, которые прихватил в сельском доме. Но день без еды — это не новость. В блокадном городе мы все стали спецами по голоду и хорошо научились отвлекать тело от его первой потребности. В Доме Кирова я не один голодный вечер проводил за книгой — изучал «300 шахматных партий» Тарраша. «Всегда ставь ладью позади проходной пешки, все равно, своей или неприятельской, — учил он своих студентов. — Кроме тех случаев, когда это неправильно».
Здесь же у меня не было ни учебника шахмат, ни радио. Но все равно надо было как-то отвлечься, пока не усну. В сарае все стихало, и чем дальше, тем больше я осознавал, что ко мне притиснуто Викино тело. Когда она поворачивала голову глотнуть воздуха из щели, ее волосы щекотали мне нос. Пахло от нее мокрой псиной. Меня воспитали чистоплотным и брезгливым. Мать терпеть не могла, если в раковине копилась немытая посуда, если полотенце в ванной не было сложено как полагается или незаправленной оставалась постель. Когда мы с сестренкой были маленькими, она подолгу оттирала нас в ванне жесткой мочалкой, от которой саднило кожу. Если мать бывала занята — готовила, к примеру, ужин на большую компанию, — меня мыл отец. И это было как передышка, потому что отец просто поливал меня теплой водой, а сам на память читал что-нибудь из русской классики. Мне очень нравился «Сказ о тульском косом левше и о стальной блохе», и я просил его рассказывать снова и снова.
В общем, рос я чистюлей и очень переживал из-за грязнуль: у близнецов Антокольских под ногтями часто оставалась грязь, а у нашего учителя в школе на воротнике иногда появлялись пятна от щей. А вот Викин запах псины меня не отвращал. Мы все уже, конечно, закоптились и замарались до безобразия, да и от меня, должно быть, воняло рыбой протухшей неделю назад, но сейчас не время было морщить нос. От Вики пахло так, что мне хотелось начисто ее вылизать.
— Думаешь, нас правда в Эстонию погонят? — спросил я. Мысли о Вике — вот что отвлекало меня от голода. Теперь же требовалось отвлечься от этого отвлечения. Но сидел я для этого очень неудобно.
— Не знаю.
— А я в Архангельске не был. Холодно, наверно.
