же что-то ел. Колбаса, суп из Дорогуши, картошка с маслом у девушек, хлеб пайковый… И что оно все — просто комом в животе копится?
— Просраться не можешь? — осведомился бородатый Васька — он услышал Колины жалобы и повернулся с непрошеным советом. — А ты кору крушины завари, отвару выпей — всегда помогает.
— Чудесно. Ты здесь крушину где-нибудь видишь?
Васька оглядел придорожные ельники и покачал головой:
— Проходить будем — свистну.
— Премного благодарен. А может, и кипяточку заодно спроворишь?
Но Васька уже встал на место и шагал дальше, стараясь не отставать, — охранники на него поглядывали.
— Приезжает Сталин в подмосковный колхоз, — начал Коля голосом записного анекдотчика. — Хочет, значит, проверить, как пятилетка выполняется. «Вот скажите мне, товарищ, — спрашивает у одного колхозника, — как у вас в этом году картошка уродилась?» «Очень хорошо уродилась, товарищ Сталин, — отвечает колхозник. — Такую гору навалили, что до самого господа бога подняться можно». «Так а бога ж нету, товарищ колхозник», — Сталин ему говорит. «Так и картошки нету, товарищ Сталин».
— Бородато.
— Только у хороших анекдотов растет борода, — назидательно сказал Коля. — Ибо только их все время рассказывают.
— Такие зануды, как ты?
— Ну что я сделаю, если тебе никогда не смешно? А вот девчонки смеются, и это главное.
— Думаешь, это она? — спросил я. Коля искоса глянул на меня, на миг смешавшись, а потом увидел, что я смотрю в спину Вике. Сегодня она шла отдельно от нас, ближе к голове колонны.
— Конечно.
— Я просто… Она прижималась ко мне ночью. Когда я засыпал, она мне голову на плечо положила.
— Видишь, у тебя уже началась половая жизнь. На полу же. А все потому, что меня послушал. И научился.
— А потом она улизнула, хоть я сплю очень чутко, и пошла в другой угол по тридцати телам в непроглядной темноте, перерезала ему горло и вернулась. И никого при этом не разбудила.
Коля кивнул, не спуская с Вики глаз. Та шла, ни с кем не разговаривая, словно бы считала технику, следила за перемещениями солдат.
— Она убийца талантливая.
— Особенно для астронома.
— Ха! Не верь всему, что тебе говорят.
— Думаешь, врет?
— Нет, в институт-то она ходила. Там их и набирают. Но сам подумай, львенок, — так стрелять она в обсерватории у телескопа научилась? Она из НКВД. У них свои люди в каждом партизанском отряде.
— Почем ты знаешь?
Коля остановился и постукал один сапог о другой, стряхивая налипший снег, а для равновесия уцепился за мою руку:
— Я ничего не знаю. Может, и тебя не Львом зовут. Может, ты величайший любовник в Советском Союзе. Но я смотрю на факты и вывожу умозаключения. Все партизаны — местные. Поэтому им так хорошо все удается — они знают свою территорию лучше любого немца. У них здесь друзья, семьи, им дают еду, пускают ночевать в безопасные места. А теперь скажи мне — сколько отсюда до Архангельска?
— Не знаю.
— И я не знаю. Семьсот километров, восемьсот? Да немецкая граница, наверное, ближе. По-твоему, местные партизаны стали бы доверять какой-то девчонке, которая незнамо откуда взялась? Нет, ее к ним заслали.
Вика брела по снегу впереди, поглубже засунув руки в карманы комбинезона. Сзади она походила на двенадцатилетнего пацана, укравшего робу механика.
— Интересно, у нее титьки есть? — задумчиво спросил Коля.
Грубость его меня раздражала, хотя сам я думал про то же самое. Оценить ее тело под этими слоями мешковатой одежды вообще невозможно, но угадывалось, что она худенькая и стройная, как травинка.
Коля заметил, какое у меня стало лицо, и улыбнулся:
— Я тебя обидел? Извини. Она же по правде тебе нравится, да?
— Не знаю.
— Больше не буду о ней так говорить. Ты меня прощаешь?
— Говори, как хочешь.
— Нет-нет. Я все понял. Но послушай меня — поймать эту рыбку не так-то просто.
— Опять будешь советы давать из этой твоей придуманной книжки?
— Нет, ты послушай. Острить можешь сколько влезет, но про такие дела я знаю больше тебя. Вот моя догадка: она была немножко влюблена в Корсакова. А он мужик покрепче тебя, поэтому силой ее не поразишь.
— Ничего она не была в него влюблена.
— Самую малость.
— И ничем я ее не собирался поражать. Что я, дурак?
— Значит, весь вопрос в том, чем же тогда ее поразить.
Коля надолго умолк — весь нахмурился, обдумывая мои достоинства, даже глаза, кажется, прижмурил. Но придумать ничего не успел — позади раздались крики, охрана стала сгонять нас в кювет. По дороге шла колонна полугусеничных «маультиров»: кузова затянуты брезентом, моторы рычат. Они везли провиант и боеприпасы на передний край. Мы стояли на обочине и смотрели на них минут пять — колонна все не кончалась, медленно ползла мимо. Фашистам было, конечно, плевать, какое впечатление это произведет на пленных, но на меня вот произвело, и немалое. В Питере топливо выдавали по карточкам, в день на улицах увидишь не больше четырех-пяти машин. А сейчас я уже насчитал сорок таких грузовиков: впереди колеса, обутые в резину, позади гусеницы, хищные решетки радиаторов, а сзади белым обведены черные кресты.
За полугусеничными грузовиками шли восьмиколесные бронемашины, тяжелые минометы на гусеничном ходу и легкие грузовики с личным составом. Солдаты сидели на параллельных скамьях, усталые, небритые, все нахохленные в своих белесых куртках, за спиной — автоматы.
Спереди донеслась ругань. Из окон стали высовываться водители — посмотреть, что стряслось. Оказалось, у самоходки слетела гусеница и, пока ее чинили, орудие перегородило всю дорогу. Пехота воспользовалась заминкой — все повыскакивали из кузовов облегчаться. Вскоре уже вдоль дороги выстроилась шеренга из нескольких сот артиллеристов, солдат и водителей: все топали сапогами, орали, подпрыгивали на месте, стараясь разглядеть, кто пустит струю дальше всех. От вмиг пожелтевшего снега на обочине валил пар.
— Вот мудачье, на нашу землю ссыт, — пробормотал Коля. — Ладно, поглядим, как они посмеются, когда я сяду срать у них посреди Берлина. — Эта мысль его приободрила. — А может, и неспроста я ничего из себя выдавить не могу. Кишки победы дожидаются.
— Какие патриотичные у тебя кишки.
— Я весь патриот. У меня залупа свистит «Широка страна моя родная», когда я кончаю.
— Я вас как ни послушаю, у вас одно на уме, — раздался вдруг рядом знакомый голос. Вика подкралась к нам по обыкновению бесшумно. Я даже вздрогнул от неожиданности. — Вы б разделись уже да и оприходовали друг друга.
— Так он не меня раздеть хочет, — гадко осклабился Коля.
Я почувствовал, что весь заливаюсь жарким румянцем злости и стыда, но Вика не обратила на колкость внимания. Она следила только за охраной, которая следила за нами, и посматривала на прочих пленных, сама же тихонько совала нам по пол-ломтя своего настоящего черного хлеба.
— Вы офицерские машины в хвосте колонны видите? — спросила она, глядя в ту сторону, но рукой не показывая.
