Каль. — Даст бог, Наварра не пошлет своих людей искать меня до того, как мы вернемся за Жаном. Убегая нынче ночью, я, конечно, старался замести следы, но было уже темно, и я очень торопился. Не знаю, хорошо получилось или нет. — Он нервно оглянулся на четко различимую цепочку следов, которую они оставляли за собой. — Не знаю, как замаскировать эти следы.
— По-моему, нужно просто срезать ветку, — ответил Алехандро.
— Что ж, в этом есть толк. Как и в том, что я должен немного передохнуть.
Спустя несколько минут необычная троица возобновила путь. Кэт несла в одной руке маленькую лопату Алехандро, жалкую по сравнению с той тяжелой, железной, которую кузнец Карлос Альдерон когда- то выковал для него в Испании. Он использовал ее, чтобы выкопать тело покойника, и тяжко расплатился за этот «грех».
Муха лениво опустилась лекарю на нос. Он дунул вверх, она взлетела в поисках другой потной жертвы и в конце концов уселась на труп.
«Да и разве это грех — жажда знаний?» — спрашивал себя Алехандро.
Мерный, тяжелый шаг способствовал размышлениям.
«Почти десять лет прошло».
Эта мысль наполнила сожалением его душу, с каждым шагом он все глубже погружался в грустные воспоминания.
Полные хаоса годы, чума, всеобщая разруха и бегство. Вынужденный скитаться по всей Европе, он потратил это время, пытаясь избежать столкновения с войсками Эдуарда Плантагенета и огромного множества его родственников, из которых фактически состояла французская королевская семья. Казалось, никто из них не отдавал себе отчета в том, что истинный правитель Европы — бубонная чума, такая отвратительная, такая неумолимая болезнь, что даже Создатель наверняка трепещет в ее присутствии. На протяжении этого долгого десятилетия Алехандро наблюдал, как чума то ослабевала, то разгоралась с новой силой и так без конца, охватывая Францию, Англию, Испанию, Богемию и все другие страны, где могли существовать ее носители, крысы. Почти половина граждан этих так называемых «просвещенных» государств оказалась в могиле. На протяжении срока длиной в десятую часть столетия молодой врач с девочкой перемещались из одного «безопасного» места в другое, делая все, чтобы их не узнали — только ради того, чтобы убедиться: и это место недостаточно безопасно. Где бы они ни оказывались, всегда находились люди, которые, увидев рядом с золотоволосой девочкой смуглого мужчину, вопросительно вскидывали брови. Кем приходится ему эта маленькая красавица?
«Уж конечно, — говорили их обвиняющие взгляды, — она не может быть его дочерью. Ее лицо кажется таким знакомым… или она кого-то напоминает».
Первую холодную зиму они провели в пригородах Кале, переходя из одного покинутого дома в другой и всего на шаг-другой опережая тех, кто разыскивал их, соблазнившись изрядной суммой вознаграждения, назначенного за голову Алехандро. До него дошли слухи о гетто в Страсбурге, и они в отчаянной надежде поскакали туда.
Однако тем зимним днем они нашли не долгожданное безопасное убежище, a confutatis, maledictus.[6] Тысячи евреев из Базеля и Фридберга со своими пожитками сгрудились на городской площади, со всех сторон окруженные стоящими наготове лучниками и взбешенными христианами, выкрикивающими оскорбления и ни на чем не основанные обвинения в отравлении источников. Алехандро восхищался мужеством руководителей христианских общин Страсбурга, снова и снова повторявших, что им нет причин жаловаться на «своих» евреев, и молился Богу, чтобы этот мудрый подход возобладал.
Была пятница, тринадцатое. Он в ужасе смотрел, как разъяренная толпа вытащила из зала совета сочувствующих евреям руководителей христианских общин Страсбурга, заменив их своими сторонниками. Утром в День святого Валентина евреям предоставили выбор: баптизм или сожжение. Около тысячи вышли вперед, согласившись получить причастие святого Иоанна. Остальные, по слухам тысяч пятнадцать, были сожжены прямо в гетто, медленно поджарены на больших общих платформах; многие предпочли сами покончить с собой.
Даже сейчас он почти ощущал запах их витающего в воздухе пепла и слышал громкое ржание своего вставшего на дыбы коня. Грязь из-под копыт, казалось, снова летела в лицо, ослепляя, выжимая из глаз слезы. Алехандро погружался в этот ужас, взывая о милосердии, молясь об освобождении…
Из этой бездны его вырвал далекий голос Кэт.
— Pere…
Она уже тысячу раз видела такое выражение на его лице и взгляд, подернутый поволокой боли. На него нередко вот так накатывало, казалось бы, совершенно неожиданно — точно тень огромной горы, спастись от которой можно было только с помощью света.
— Pere, мы пришли.
Он выглядел сбитым с толку.
— Что? Куда?
— На поляну.
— А-а, ну да… — ломким голосом произнес он. — Так быстро?
Этот спокойный, явно не впервые практикуемый ритуал спасения отца дочерью не ускользнул от внимания их спутника.
«Им овладели какие-то ужасные воспоминания, и она вырвала его из них», — мысленно заключил он, опуская на землю концы жердей.
Алехандро, почти автоматически, сделал то же самое.
— Ну, не так уж быстро, — отозвался Гильом на его замечание, разминая затекшие руки. — Будете и дальше терзаться?
Лекарю понадобилось несколько мгновений, чтобы окончательно прийти в себя. Гильом внимательно вглядывался в его лицо. Алехандро потряс головой, прочищая мозги, и потер ладонями лицо.
— Нет, сейчас нам и без того забот хватит. — Он взял у Кэт лопату, приставил кончик к земле и надавил. — Похоже, почва тут мягкая. Давайте я буду копать, а вы оттаскивайте землю.
Гильом опустился на колени и голыми руками начал отбрасывать в сторону то, что выкапывал Алехандро. Кэт ему помогала, и очень быстро яма стала настолько глубока, что рыжеволосому французу пришлось спрыгнуть вниз и выбрасывать почву оттуда. Они прекратили работу, когда яма углубилась до уровня его груди.
— Хватит, я думаю, — сказал Гильом.
«Нет, нужно бы вырыть в полный человеческий рост, — подумал Алехандро, — а то звери разроют яму».
Ему, однако, приходилось видеть совсем неглубокие братские могилы, где лежали сотни погибших от чумы, едва присыпанные землей, и эта по сравнению с теми выглядела почти как королевский склеп. Он протянул Гильому руку, помог ему выкарабкаться наверх, и вдвоем они свалили тело в могилу, вместе с рукой раненого.
Когда яму забросали землей, мужчины в молчании замерли по сторонам могилы. Кэт удивило, что Гильом, так жаждущий предать тело товарища земле, как положено, сейчас, казалось бы, не проявлял никакого интереса к тому, чтобы позаботиться о его вечной душе. Пренебрежение Алехандро было объяснимым: он открыто презирал все христианские ритуалы. Однако девушка очень быстро поняла, в чем тут дело, поскольку еврей и француз примерно с равной степенью взаимного недоверия смотрели друг на друга. Молитвы о душе покойного были забыты.
«Ах, pere, — с грустью подумала Кэт, — когда горечь перестанет разъедать тебе душу? И случится ли это когда-нибудь?»
Она знала — ему невероятно трудно проникнуться доверием к новому человеку, и он будет держать свои сокровенные мысли при себе, пока не почувствует, что ему ничто не угрожает.
Однако француз был не настолько осторожен или нерешителен.
— Ну, дело сделано, — сказал он. — Одному мне было не справиться, и я не могу выразить, как благодарен вам за помощь. А ведь вы меня совсем не знаете. Наверное, это говорит о родстве душ, о котором мы не догадываемся. — Он отошел к ближайшему дереву и отломил три длинные, покрытые
