может, он и прав, но «не стану говорить», не его компромиссную, заигрывающую политику можно считать спасительной в такое чудовищное время.
Акица упивается Тэном (пока читает Анри де Ренье). Но, увы, в наших (большей частью утренних, при вставании, за чаем или кофе) беседах продолжает делать те же ошибки, обрушиваясь при обсуждении здешних дел на правителей и на известный класс (она возненавидела «моряка», пролетария и т. д.) и не понимая той простой, но и безнадежной вещи, что мы, весь мир, вся культура «христианской эры» впала в дряхлость и умирает. Разумеется, не мертвой доктриной ее спасти, еще менее выросшим на ней дилетантам, но ведь и доктринеры и дилетанты сами только продукт того же обветшания общего организма, и советский строй
Чудесный день. На солнце 26 градусов. Вернулся домой весь в поту. От блеска солнца и жары чуть не угодил: раз — под рысака, мчавшегося по Литейному, раз — под трамвай. У Александровой) сада встретил Гревса. Он уже насколько дней как освобожден, но вовсе не уверен, что его снова не заберут. Прежние неунывающие, несмотря на аресты, ссылки и проч. «голландские» превратности на сей раз заменились тоном отчаяния. Даже поговаривает о самоубийстве. «Отчего бы Вам не удрать за границу?» — «А что я там? Там нужны молодые, а главное — жена, как я ее безногую перевезу?» Сидел он три месяца в Бутырках, но состава своих преступлений так и не узнал. Расспросы следователей и здесь, и в Москве клонили к установлению его сношений с заграницей, то есть, знает ли он французов? Нет. А как же это письмо? И подают ему найденную у него открытку от Олеара с приглашением зайти. Он объяснил, что Олеар не француз, а бельгиец, что он известен всему Петербургу. Именно с ним арестовывают массу народа, в том числе Р.Ф.Мекк. Все это лица, которые значились в записной книжке дамы, у которой они с Токаревым снимали комнату под свою какую-то деловую контору. Дама — знакомая Токарева. Токарев сам уехал на время за границу (оставив здесь все картины) и теперь не может вернуться. Между тем бомбардирует Гревса письмами, чем окончательно может его скомпрометировать.
В трамвае встречаю доктора Шмидта. Он вполне подтверждает неблагополучность Летнего и Михайловского садов, островов и других местностей. Петербург на пути к тому, чтобы сделаться очагом злокачественных лихорадок. Можно утешиться тем, что малярийные бактерии уничтожают туберкулезные. О неблагополучии Летнего я сообщаю А.А.Герардовой, которую встречаю на улице и которая водит свою девочку именно в Летний. Они выхлопотали разрешение на въезд в Москву, это дается легче…через две недели (Куперы уезжают послезавтра). После Эрмитажа отправляюсь в Археологический институт (ныне превращенный в какой-то отдельный Университет, но оставленный по-прежнему в особняке Петра Николаевича). Мне надо было проверить, нет ли среди вещей Ольденбургских и Горчаковых, которые были туда по какой-то весьма странной фантазии отправлены Перовым, вещей, достойных Эрмитажа. Меня водили И.И.Мещанинов, старый вахтер, бывший денщиком генерала Талона (который еще жив в Москве), и А.А., наш бывший зимнедворный делопроизводитель). Мне казалось, что вещей было гораздо больше; то, что осталось, — пустяки. Интереснее другого фамильные портреты (едва ли оригинальные) Ольденбургских, сложенные в темном коридоре и в нужнике. Встретил правнучку Евгения Богарне — княгиню Долли. Снова комплименты, мечты о свидании, расхваливание моих «Версалей», которые она видела на днях у Эльконена (где обедала с Мархуцетти, у которого дела с Эльконеном и Абамелеками и т. д.). Она говорит, что ждет разрешения получить обратно несколько семейных портретов и хочет зайти в пятницу в Эрмитаж, чтобы изучить миниатюры Лихтенбергских. Ей не нужны ценные, а лишь бы получить сувениры о своих дедушках и бабушках.
Но то, что я более ждал, — портрет К.Горчакова работы Кабанеля (который Стип видел у Брянчаниновых) — не нашел. Позже Эрнст мне сообщил, что он как-то чудом попал в лапы М.Фармаковского — в бытовой отдел. Опять надо будет вырывать этот зуб. Опять завопят о хищнических инстинктах Эрмитажа.
Захожу к букинисту на Колокольной, но, увы, за каждый томик словаря художников Бенези он теперь просит уже по 70 лимонов. Не по карману! Ухожу ни с чем, мучаюсь изжогой и потом. Дома должен переменить все белье.
Заходил брат Экскузовича с чудесным шпицем. Возвращает мемуары Вильгельма о театрах. Иван Васильевич все свое время, даже по ночам, был занят сокращениями. Данилова действительно отставлена по приказу свыше, в качестве дочери генерала Батьянова (ходят слухи, что и Вед-ринская отставлена как дочь священника). Но, может быть, тут сыграла роль и месть того комиссара, который ей сделал неблаговидные предложения и которого она отшила в слишком резкой форме. Тюнина отставлена как невеста графа Шуленбурга (кажется, уже расстрелянного).
Вечером с молодежью на открытии Арсенала, но на самое открытие мы опаздываем, зато наслаждаемся в Эрмитажном садике, и затем Тройницкий нас всех угощает куличами с земляникой. В упоении обе девочки Серебряковы (носившиеся, как феи, в своих коротеньких платьицах с голенькими ручками и ножками, по саду и бывшему Зимнему саду и затем упивавшиеся лакомствами, сидя на подоконниках на фоне заката над Невой); я набросал изумительной красоты вид из форточки маленького салона Марфы Андреевны, выходящего на Зимнюю канавку. На возвратном пути Атя не попала в один трамвай со мной и была тревога, пока она не приехала со следующим. Мотю Акица, остававшаяся с Татаном, послала к Леонтию, которому вследствие нашего безденежья пришлось отказать в просьбе ссудить 3 миллиарда; фунты, присланные Устиновым, она не могла получить из-за того, что Кесслер болен. На возвратном пути Мотя зашла к своей подружке Феньке, продолжающей жить в «нашем» бывшем доме (где муж ее управдомом) и была свидетельницей ужасного случая. Молодая девушка, проживающая у Феньки, беседовавшая с ними за чаем, вдруг удалилась и через 10 минут сбросилась с шестого этажа (по черной лестнице) на двор. Ее, безработную, несчастную, доконала сестра, неожиданно приехавшая с мужем и детьми из деревни искать заработка… Нашу квартиру отделывает на свой счет какой-то доктор. Весь остальной дом занят по-прежнему матросьем, и там идут сплошные брага и мордобой!
В газетах сообщается, что патриарх Тихон служил в Донском монастыре (при сборе иностранных корреспондентов. Итак, инсценировка!) и что он обратился со словами к присутствующим, в котором еще раз отрекся от политики. В беседах он протестует против своего низложения и вообще не признает новой церкви. Вот где и зарыта собака его освобождения. Это сделано для того, чтоб разжечь смуту в церкви и тоже дискредитировать ее. Выступает еще и здешняя древлеапостольская церковь. Костел, кажется, относится к церкви Введенского, как кальвинизм к лютеранству. И все это всего через каких-нибудь сорок лет со смерти Достоевского!
Жара, ясно, хорошо. У нас по квартире букеты сирени, попахивает земляничным компотом.
Кончил совсем «Курицу», сделал пакет для отправки, написал письмо Мексину, и Юрий должен был отправить через железнодорожную «артель», но таковая в своем прежнем виде перестала существовать, а новая организация не берет таких больших посылок. Да и за небольшую посылку берет 250 лимонов! Что же делать? Пошел Юрий в Госиздат, но курьер в Москву отбыл вчера, и когда поедет следующий, неизвестно. Не видать мне и этих моих денежек! Неутешительно и то, что, говорят, вовсе остановились сделки на золото (как же я продам свои фунты — мой последний запас?). За них арестовывают, таскают в Москву. И все это — чтобы искусственно поднять бумажные червонцы, которые уже и достигли 800 лимонов (реальный их «черный» курс слетел на 1000, а, говорят, он уже достигал 2000).
В Эрмитаже организую первый «ампирный зал». Решил Хессов не выставлять, зато повесить англичан XVIII века. Боюсь, что не удастся выставить Энгра (гр. Гурьева), на нем большая дыра, а Альбрехт сегодня отбыл на полтора месяца в отпуск. Захожу с Эрнстом в Строгановский дворец, где за отсутствием К.В.Тревера водит Орбели. Среди вещей Пекарского и других, неведомо почему туда попавших, находим два портрета Жерара, один Лефебра и кое-какие примитивы. Орбели робко умоляет, чтобы без Камиллы мы не брали вещей из самой галереи. Она пропадает в Марьино, где переписывает уцелевшую там библиотеку. Кто, в конце концов, автор изумительно совершенных, очень свободных копий лоджий Рафаэля? Несомненно, что это француз и скорее середина XVIII века. Ничего общего с сухостью Меттенлейтера они не
