имеют.
Захожу в магазин Дациара, чтобы поднести (за полученную еще год назад хорошую большую книгу) хозяину один из костюмов. Он выбрал «портного». Как раз в это время компания оценщиков от Наробраза с Лещей Келлером в качестве эксперта была занята переоценкой поставляемых на продажу предметов, оцененных сначала, сгоряча, слишком высоко. Но и теперь никто их не купит. Это все роскошная, безвкусная мишура 50—60-х годов. Не ходок этот товар и потому, что он считается «краденым». Среди картин — противная м-м Полишинель Байара. Играющий роль переоценщика в собственном магазине — бывший его владелец с горем говорит о том, что им приходится торговать этим ворованным товаром. А как раз скоро исполняется столетие маститой, честной фирмы. Совсем не идут и «производственные» товары — кисти, краски и т. п. Все это не по карману современным художникам.
Разбитый, возвращаюсь домой. После обеда приходит чета Шапориных. С ней, оказывается, я был знаком в Париже и встречался на вечерах у Жоржа Девальера. Их привели ко мне сведения, будто Дягилев пригласил Слонимскую на гастроли в Монте-Карло. Так вот их кукольный театр, в котором, впрочем, действуют застрявшие здесь куклы Слонимской, и ныне подвизается в Театре юных зрителей, а еще лучше следовало бы пригласить ее, а не Слонимскую. Он много рассказывал про свою кантату в шести частях на текст Блока «Куликовская битва». Одновременно с ними явилась очень сомнительная фигура огромного роста — г-н Мазуров, пишущий под псевдонимом Дэм в «Красной газете» музыкальные критики. Эта образина потрясена известием, что Художественный театр получил от правительства 4 триллиона на ремонт, и больше всего его смущает то, что двадцатипятилетие театра (по случаю которого и ассигнована эта помощь) прошло неотмеченным. Так вот он надеялся узнать у меня, столь близко стоявшего к театру, точную дату юбилея. Нашел, к кому обратиться! Да я не уверен в дате собственного своего дня рождения.
К чаю дядя Берта, который меня не на шутку тревожит не только состоянием своих ног, но еще более — разговором о скором конце и особенным, ему не свойственным, ласковым и примиренческим, очень жалким тоном. Но сейчас он милее, чем когда-либо. В упоении от своего сына Коли, от его проектов и т. д. Коля как раз лишь вчера иронизировал над ним. Его теория: идти вместе с большевиками и постепенно их перерабатывать, обращать к жизни.
Татан был с матерью в Эрмитаже (сам потребовал). Рассказывал затем про «рыцарей на индесталях», зал с фонарем (б. Зимний сад) и т. д.
Жарко, солнечно, прекрасно.
Написал по открытке Добужинскому, Аргутону, Аллегри, письмо Мексину. Акварелизовал рисунок, сделанный у Тройницкого. В Эрмитаже пробовал Стипа притянуть к активному участию по устройству отдела живописи XIX века, но его не вытащить из его апатии, питаемой самодовольством, ленью и отчаянием. Возвратившийся Костенко сообщил, что А.А.Смирнов отбыл в Крым, так как прислал известие, что его долго болевшая жена скончалась, а через день после нее — ее мать. Он, говорят, вне себя от горя.
Беседовал с двумя москвичами (они нас наводняют): хранителем Морозовского музея и более юным Стрелковым. Все расспросы о системе развески — в аспекте искусствоведения. По существу примитивы. В студии Морозова пропели начало: «Карета святых даров» Мериме, «Театр Клары Газуль». Дома дочь Сати- барона с ее сухоруким мужем, притащившим на экспертизу большую картину, подаренную им С.П.Дервизом в качестве Поленова. Ныне они, чтобы заплатить взятку домоуправу на Таврической, пристроившего их, собираются ее продать. Может быть, Поленов, но, может быть, и вовсе иной; весьма несвоевременный передвижник. Сюжет: крестьяне переправляют кустарным способом на коленях бревна через реку. Им дают 2000, а они просят 3000. Так вот, не дорого ли? (Они были очень удивлены, когда я им открыл глаза, что это всего 30 рублей старых денег.)
После них Н.Э.Радлов, с которым уютно покалякали, а затем Каза Роза. Пребывает в отчаянии, что она потеряла рукопись Волькенштейна «Далай Лама», порученную ей для передачи мне. Прежде чем попасть к нам, она постучалась в квартиру № 3, и там оказался проживающим хиромант! По этому поводу Мотя мне сообщила, что колдуна-хироманта поселил Руф со специальной целью устроить так, чтобы наш прародительский дом перешел к нему — Руфу. Это-де все равно рано или поздно случится.
Беллочка Каза Роза рассказывала ужасы про квартирные стеснения в Москве, аресты, ночные проверки со сторожем, понятых. Она же и о выставке Кончаловского, Машкова и Фалька, которые, все трое, снова поправели, особенно Машков, стал специально работать под нэпманов — все масляные натюрмортики. Раддов рассказывал, что Володя Лебедев занялся особым жанром для карикатурных журналов. Он вырезает из журналов фотографии головы и руки, располагает в диком, произвольном порядке и пририсовывает к ним личности. Он пророчествует, что через три года Лебедев обратится к самому трезвому и плоскому реализму. Рассказывал Радлов и о редакторе «Жизни искусства» — коммунисте, кавказце Гайке Адонце, убежденном, но шалом, у которого богатая мать, присылающая ему доллары из-за границы, который здесь и в самое худшее время ежедневно пьянствовал (у него пьянствовали Пунин и комп.), который знаменит своим изречением: «Коммунизм — коммунизмом, но без мамы скючно!»
От компании, пировавшей у Павловой где-то в Англии, открытка. Среди подписавшихся: она сама, Аллегри, Шаляпин, Дандре. По этому видно, что меня там ждут. Ох, завтра приезжает Кристи, и он должен привезти мою командировку, после чего, не откладывая, надо будет приниматься за хлопоты. А надо ли прибегать к посредничеству Надежды Евсеевны? Кстати, как же мне теперь быть — я совсем иссяк, и предстоят большие траты (под долги).
Наши дамы очень смущены признаниями Марочки Ате, что у нее роман с каким-то юношей, к которому она ездит куда-то в конец Невского. Она же молила портниху м-м Пресс (это уже известие от Матрены) достать ей молодого человека, ее-де Сергей Николаевич (Тройницкий) не удовлетворяет: как ляжет в кровать, то захрапит. Значит, не зря доктор Чератти в Лугано (тогда она была женой Яремича) поставил диагноз, что она эротоманка! Ну, а как же С.Н.? Знает и терпит? При его цинизме — это вполне допустимо.
Жарко, ветерок, пыльно, небо в великолепных, очень разнообразных облаках. Акварелирую один из версальских рисунков («нотгафтовой серии»). Решил заняться этим, так как после полученной отставки («вычеркнут» Глазунов) не верю, чтоб с «Щелкунчиком» что-нибудь вышло. Гаук все еще путеществует с балеринами по югу. Ходит слух, что антрепренер несет большие убытки.
В Эрмитаже начинаем группировать картины XIX века в пределах отведенных комнат. Возникает сомнение, как бы академическое и салонное искусство, варясь в собственном соку, не показалось бы слишком приторным и банальным и, наоборот, как бы барбизонские пейзажи не сообщили бы этой комнате нудное однообразие. Пожалуй, лучше все же не слишком строго придерживаться системы.
Долли не явилась, но прислала письмо, подписавшись без всякого на то основания «Долли Лейхтенбергская».
Выходя из Эрмитажа, встретил Атю с Татаном. Я их хотел стащить к Добычиной, но Татан потребовал, чтоб его свели к тете Махе. Позже Атя с ужасом рассказала, как тетя Маха продолжала свои конфидонсы с молодым человеком — «настоящим мужчиной», о том, что Сергей Николаевич ее не удовлетворяет, — все с визгом, с закатыванием и сверканьем глазок, щипками. Как был прав Аргутинский, когда он умолял Акицу не позволять Леле бывать в обществе этой украинской менады!
У Добычиной сидел часа два, но денег за акварели не видно. Вместо них все разговоры: то Кук их берет, то Кунины, то Шимоновы, да вот не знает, из какого расчета биржи платить мне… Тут же говорится, что она нарочно не слишком старается, так как еще момент не настал, а как настанет (я, напротив, утверждаю, что он не настанет. У меня в кассе всего 3500, а еще авось завтра из Союза драм, писателей получу 4000), она сразу эти деньги раздобудет. Рубен поступал в нештатные сотрудники к Нерадовскому и очень заинтересован. Весь вечер читал книгу француза Курье де Мере из Шавоньера — заметки простых очерков, дающие, однако, необычайно яркую картину Наполеоновской эпопеи. Вечер завершился подобием драмы: Акица со свойственной ей стремительностью несла по неосвещенному коридору в неосвещенную кухню еще не остывший завар (Мотя в это время ходила к сапожнику) и на пороге оступилась, чуть не упала и ошпарила себе правую руку. После этого четверть часа трагических стонов моления о помощи (Атя помазала йодом), а затем сейчас же реакция в веселую сторону: хохот до слез и т. д.
