Финляндию). «Визы без конца, визы, фотографии, просрочки, влекущие за собой необходимость хлопотать снова» и т. д. Кстати сказать, товарищ Бондаренко, по словам Тройницкого, был уверен, что этот порядок существовал и раньше, когда он еще не бывал за границей. И думаю, впрочем, что у нее, молодежи, взращенной войной и революцией, не может быть и отдаленного представления о прежней фактически реальной свободе и жизни! В отношении нас блондинка удовольствовалась тем, что быстро внесла номера наших командировочных и паспортов в какую-то книгу.
Заходили мы к другу г. Кесслера герр фон Сикоку, но он сам не удостоил выйти, а принимал нас его секретарь или помощник, кажется, доктор Хасс, который уверил меня, что не нужно формальностей для вывоза моих акварелей.
В складе германского издательства Тройницкий уже сделал большие закупки для Эрмитажа. Он их как-то навязывает Гринбергу, который должен переслать. У меня глаза разбежалась от колоссального количества новых книжек, очень заманчиво изданных в расчете на дешевку. Но при ближайшем изучении громадное большинство оказалось типичной для нашего времени макулатурой, а то, что хорошее, стало на этой неделе уже недоступным, ибо цены успели подтянуться к несколько искусственно стабилизирующемуся курсу. Штреземан работает для своей популярности. Соблазнился было и открытками, но посвященные новому городу 2 серии по 8 штук стоят свыше 5 миллионов. Тройницкий все же успел купить две недели назад буквально за гроши. Авось в следующий мой приезд взаимоотношение цен и курса несколько круто нарушится, что и я смогу «попить германской кровушки» и мне вещи достанутся, как Оршанскому и Тройницкому, — почти даром. Впрочем, надежда на это малая, так как у торговцев есть тенденция перейти на более эластичную систему коэффициента, устанавливаемого прямо по курсу.
После завтрака, который нам обошелся дороже, чем вчера, мы попали в Националмузеум. За вход с иностранцев берут в десять раз больше, чем с немцев, а именно 200 000. У Тройницкого личная карточка свободного входа, выданная ему Фальком.
Вещи развешены согласно идеалам Нотгафта и комп., то есть низко и довольно далеко одна от другой. И что же — общее впечатление скорее известного обеднения, тем более что как раз самым значительным вещам мешают случайные…
Приятно было встретить старых знакомых, но большинство их, увы, отцвело. Приятнее всего действуют картины наиболее наивных и честных: три пейзажа Менцеля, чудесный пейзаж с козами Тома, несколько пейзажей Люго [?] 1898 г., добротность работы Лейбля, этюды избы (снаружи и внутри) Дж. Шперля, очень интенсивный по окраскам горный пейзаж Хайда 1907 г. и его же прекрасный, несколько сухой (но по хорошему сухой) женский портрет 1877 г., прелестный портрет матери (за книгой) Л.Эйзена, красивый по живописи (а-ля Мункачи) портрет Р.Хирта в ателье Ал. Шпринга — прелесть; прекрасно, сочно (предвещая Мане или Трюбнера) — галантные портреты 1830—1860-х годов Фердинанда фон Райски (о нем вышла недавно монография), прелестно яркие и отчетливые Вальдмюллеры, пейзажи, фантазии, портреты (но его этюдам деревьев далеко до артистичности аналогичных работ А.А.Иванова; а в его жанровых картинках с детьми меня огорчают невозможные их рожи в грязно-желтой гамме — портрет матери Хольсмана, портрет дочери Алоизы в белом платье, портрет матери с девочкой); трогательно изумительно выражены три картины Хуммеля, посвященные берлинскому драм-театру на Грандштрассе перед Старым музеем; изящны в тонах и живописи этюды Блехена (а его большая картина «Романтический пейзаж» дает исключительное впечатление юга) и т. д. Совсем не разделяю новейшего упоения Хагемейстером, которому посвящен весь средний зал (впрочем, лишь мельком виденный, так как его уже закрывали).
«Обитель блаженных» Беклина (чуть потрепанная) остается гениальной, хороши еще «Весна» (с толстыми ивами) — высшее достижение, попытки передать реальность, но почти все остальное у Беклина отцвело, а иное (триптихи!) просто упадочное — это самое мерзкое и грубое, что создала германская культура.
Из французов остались лишь барбизонцы. Но их я не променяю на наших в Кушелевке, а также слабейший из вариантов «Медеи» Делакруа. Сегодня авось удастся осмотреть еще верхний этаж. Кстати, о менах. Я совершенно ошеломлен тем, что некоторые германские музеи пустились променивать свои вещи на другие у частных лиц и торговцев! Так, у Ван Димена на «Линден» доктор Плейш, играющий там роль старшего коми, нам показал «Св. Иеронима» Элигейма из Гамбургского Кунстхалле (они его променяли на ряд Мунхов!) и кое что еще. Он и Эрмитаж соблазняет вступить на этот же путь, обещая отдать прелестную картину Я но Кинда — средневекового мастера первой половины XV века — «за каких-нибудь ненужных нам Гюберов Роберов или Воуверманов». Однако мы эту аферу отвергли, считая ее несвоевременной. Только начни отчуждать наши музейные вещи, найдется слишком много охотников развить это дело, того и гляди они спустят наших Рембрандтов за локомотивы или аграрные орудия.
Вообще же у этого Ван Димена довольно много хорошего (как раз туда зашел Шенфельд — приятель Жозефо-вича — один из лучших знатоков, по словам Плейша). Так, например, портрет сеньора за молитвенником со святой позади (Бургундия, середина XV века) Сальватора Мунди — немецкого подражателя Рогира ван де Вейдена, «Купальщица» Бакера, большой, очень свежий пейзаж (дорога в лесу с милыми фигурами) ван Лотена, деревушка с колодцем (сродни рисунку у меня) ван Гойена (1631 года), совершенно смытая и испорченная французская портретная картина «Три дамы и кавалер» 1740 г., несколько итальянцев XIV века, и среди них весьма значительное «Поклонение волхвов». Менее всего мне понравились обе Рембрандтовские головы из галереи Ольденбурга. Его же эскиз натурщика для св. Павла в темнице (1632 года) поражает своим блестящим тоном (но скорее он перенесен с картона и, может быть, самим мастером, хотя это оригинал, вероятно), «Старик» в прозрачно красивой гамме при вялом рисунке, наверное не Рембрандт (Плейш верит, что Рембрандт), может быть, ранний Флинк.
Поразительная произошла наша встреча на улице с Наташей Кавос. Сережа Зарудный внушал и мне, и Марфе Андреевне разыскать наших племянниц, но, признаться, я об этом не вспомнил даже тогда, когда на углу Миттелфранс навстречу мне мелькнуло личико Наташи. Напротив, Марфа Андреевна, видевшая ее, и всего раз, у нас, лет восемь назад, не отдавая себе даже отчета в том, что она делает, схватила ее на ходу за руку и завизжала: «Это ваша знакомая, Александр Николаевич, которую надо отыскать». Радость была большая, так посреди улицы к негодованию прохожих мы обнялись и расцеловались.
Вечером Наташа пришла к нам и много рассказала о том, что с ними случилось, оценивая это как «глупость» и поминутно высказывая желание бросить уродливую кочевую жизнь (она состоит в группе странствующего театра типа «Летучей мыши» — «Маски»), — и как раз сегодня подписала контракт с антрепренером, который их повезет по Голландии, Швейцарии, и они надеются, наконец, что-нибудь подзаработать (свое любительское увлечение танцевать она развила посредством систематических уроков) и вернуться в Россию.
Самое их бегство явилось следствием какого-то недоразумения. Жили они, как крестьяне, на 6 десятинах, под Лугой. Неожиданно вошел в деревню отряд белых, устроив там штаб-квартиру. И тут оказалось, что войску на днях в Петербург продвинуться не удастся, а что надо отступать перед наступающими красными. Пули засвистели у них во дворе. Получилась паника, и они — три сестры, дурак муж Наташи (уже до того раз погубивший удавшееся было их бегство в Финляндию своей болтовней) и девочка Наташи, которую пришлось нести на руках, — бежали кто в чем был. Девочки в тулупах и высоких сапогах бежали до Гатчины, где в сумятице отвода войск они обратились в американский Красный Крест. Они открывают дверь дома, где помещалось это учреждение, а там стоит их двоюродный брат, устроившийся при миссии, Лев Дехтерев. Он их и доставил в Ревель, где они возбуждали своим видом общее любопытство. А там две из них затанцевали, а третья, Катя, принялась рисовать плакаты. Два года их дела в Ревеле шли блестяще. Наташу и Мару приглашали нарасхват. Катя же вышла замуж за англичанина и у нее уже ребенок. Там же в Ревеле жила (живет до сих пор!), борясь с нуждой, давая уроки английского и других языков, «тетя» Соня Дехтерева — в сущности, главная зачинщица всего этого авантюрного поворота, какой принят с момента выезда из петербургского их существования. Сама она, никого не предупредив, бросив на произвол судьбы дом на Выборгской (с бесценными семейными вещами: портретами, мебелью, зеркалами, с живописью Тьеполо и проч. Все это, говорят, погибло вместе с домом, подожженным рабочими, ненавидевшими ее сына Льва — фабриканта), бежала в Эстонию в полной вере, что она вернется обратно через две недели. Как все это вышло типично! Разборчивая невеста выходит замуж за оболтуса Дехтерева (тургеневского Кислякова), увлеченная его аляповатым либеральничанием, «всю свою жизнь забитая, старается угнаться за «революционной популярностью А.П.Философовой», а когда наступает в России желанный момент, она удирает, а сыновья ее становятся махровыми
