примирения. А раз делает он, добрый вестник, этот жест, значит — побежден он, совсем побежден. Неужели вы, сыны Фина Мак-Кула, принимая эту руку, сами поможете Баллендонеру занять вашу землю, за которую цепляется он с отчаянною энергией?
Ирландцы, открывается для вас новая битва, в которой вся расточаемая вами кровь и храбрость не дают еще победы. Вы, бесстрашно, с улыбкою стоявшие перед виселицею и митральезами, бойтесь, больше всего бойтесь тихого маклера, сегодня протягивающего вам ту самую руку, которой еще вчера старался вас задушить. Сила не могла вас сломить. Тогда — вперед, лицемерные билли и двусмысленные проекты «решения ирландского вопроса»! Ирландцы, помните про барышнические договоры, которых «доводы продиктованы силою, статьи оплачены подкупом и подписи сделаны трусостью».
Честнее всего у вашего врага — его пуля. Да, в тысячу раз лучше Стронгбоу, чем Николас Брекспир, Кромвель-солдафон, чем Кромвель-апостол, Корнуоллис, чем Кастлри. Тем, кто ведет переговоры со вторыми, грозят куда более отвратительные козни, чем тем, кто борется с первыми. Из этих переговоров люди всегда выходили одураченными и часто — опозоренными.
Да, Дорога Гигантов увидит разгром поработителей, но при условии, что скорее базальтовые плиты, когда-то облегчившие приход несущих войну Баллендонеров, навсегда погрузятся в морские волны, чем послужат мостом для Баллендонеров, несущих ложный мир. На смену пахнущему водкой маршалу приходит медоточивый посредник. Всмотритесь в него, узнайте его, с его благородными седыми волосами, с его розовым лицом патриарха, под зонтиком из серого альпага, в его честном квакерском сюртуке. Что на чашах весов, колеблющихся в его жирной руке? О, почти ничего: семь веков мук и тревог. О, вы увидите, кроткие мои ягнята, как оплатят вам кровь Пирса, кровь Мак-Брайда, кровь Кларка, кровь Мак-Донага... Проходите, фигляр! Между двумя чашками чаю, двумя стихами Библии, двумя партиями в гольф заключают такое милое соглашение: «Подпишите, друзья мои, подпишите! Неужели же исчезло из этого мира доверие?..» Так, готово. И вдруг добренький человечек выпрямляется во весь свой рост, отшвыривает всю свою вкрадчивость, как привязную бороду:
Дом принадлежит мне. Уходите из него вы.
Когда я поднимался назад по тропинке, сумерки осыпали величественные базальты Дороги Гигантов своей лиловатой пылью. Шумные воды прилива подбегали к гигантским колоннам, покрывали те из них, что лежали, поверженные, на земле. Вдали убегало в беспредельность великое серое море, то море, сквозь туманы которого воины Цезаря увидали остров, названный ими Туле, и поверили после всех мук, с гордостью, что достигли они последнего края земли.
Как часовой, делающий свои сто шагов, двигался по темной воде взад и вперед контрминоносец. По мере того как густел мрак, — красные огни смешивались с густыми черными клубами, изрыгавшимися его трубами.
Ожидая в одной из Колрэйнских таверн поезда, который отвез бы меня в Белфаст, я прочитал в вечерней газете последние новости. Джеймс Конноли и Шон Мак-Диармада были в это утро казнены в Дублине. Кроме того, газета сообщала список повстанцев, приговоренных военным судом к бессрочным каторжным работам.
В этом списке я нашел имена де Валера и двух графинь — Маркевич и Кендалль.
ЭПИЛОГ
— Господин Жерар! Уже! А мы вас ждали только завтра утром.
Так встретил меня, на пороге Дома печати, молодой Лабульбен.
Он был прав: как это делают получившие отпуск, когда у них не совсем спокойно на душе, я вернулся на день раньше.
— А здесь что нового? — спросил я не без некоторого смущения.
— О, ровно ничего. Все так же потихоньку, полегоньку, сами знаете. Ах да, должен вам сказать, прибыл ваш сундук. Уже три дня. Я был немножко удивлен, вы меня не предупредили. Но, конечно, я не отказался принять. Велел отнести его в гараж, на улицу Монтеня. Можете получить, когда хотите. Он никому там не мешает.
— Благодарю вас. Это все?
— Что ж еще? Право, как будто ничего.
Он немного понизил голос.
— Знаете, серьезно поговаривают о третьей зимней кампании?
У себя в канцелярии я нашел три или четыре письма, ждавшие меня уже около месяца. В письмах не было ничего важного.
Я заглянул в газету. Рассеянно пробежал статью, под заглавием: «Начнем теперь же готовиться к послевоенному периоду». Рядом были сообщения о событиях в Ирландии. Я прочитал подзаголовок: «Немецкие офицеры среди мятежников».
«Господи, неужто же и все остальное так известно?»
Я схватил шляпу и вышел.
Около двух часов пополудни я был в сквере Лагард, у дома профессора Жерара.
Я поднялся по лестнице, позвонил.
— Сейчас погляжу, дома ли, — сказала горничная, взяв мою карточку.
Ах, если бы не было его дома! Нет, не лучше ли сразу положить всему конец.
Горничная вернулась.
— Будьте любезны войти.
В кабинете профессора было темно. Думаю, при свете я не мог бы говорить.
Рассказ мой длился минут десять. Несомненно, я бессознательно в последние дни подготовил, что скажу, когда наступит минута, — по крайней мере, я без особого труда находил нужные слова. Только в горле немного пересохло.
Кончил я даже несколько развязно.
— Может быть, господин профессор, вы никогда бы не узнали обо всей этой истории, если бы я сам не пришел к вам обвинить себя, но тогда моему поведению действительно не было бы извинений. Я видел и слышал то, что не должно затеряться. Память у меня хорошая, я сделал некоторые заметки. Я всецело в вашем распоряжении.
Пока я говорил, он крутил свой монокль между большим и указательным пальцами правой руки. Ни разу не перебил он меня: было очевидно, он беспощадно осуждал мое поведение. Но я чувствовал, что удивление в нем еще сильнее его суровости.
Я остановился, чтобы дать ему возможность сказать что-нибудь, все равно — что.
Но он продолжал молчать.
Я начинал терять уверенность.
— Что же касается причин, — сказал я, — толкнувших меня на такое приключение...
— Излишне. Может быть, я эти причины знаю.
С этими словами он выдвинул ящик стола, стал рыться в бумагах.
— Вот два письма, адресованные вам.
— Письма, адресованные мне?..
— Ну да! — сказал он, и в глазах его мелькнула легкая ирония. — Весьма естественно, что часть вашей корреспонденции получилась в College de France. Прошу извинения, что распечатал эти два письма. Но, согласитесь, не мог же я знать...
Он встал с кресла.
— Простите, но мне пора идти.
Я также встал. Он проводил меня до входной двери.
— До свидания. Вы каждый день можете застать меня в тот же час. Не заставляйте слишком долго ждать вашего следующего посещения. Вероятно, мне понадобятся те сведения, которые вы любезно собрали вместо меня.
Было четыре часа. Дети выходили из школ, толкались. Тихо поднялся я по улице Клода Бернара. Потом спустился улицей Гей-Люссака. Письма были у меня в руке. Я искал местечка, где бы присесть и прочитать их. Клонился к вечеру прелестный майский день, теплый, голубой, уже полный летних испарений.
На углу улицы Суффло и бульвара Сен-Мишель я сел на террасе ресторана Пантеона и развернул первое письмо.
