глаза.
Новые колонисты с усердием истребляли пищу. Детская радость сияла на их лицах.
– А знаете ли вы, друзья мои, – заметил Кохбас, – что мы скоро сами будем производить все то, что вы видите на этом столе. Все! В течение трех лет мы должны нагнать наших братьев в «Ришон Сионе».
– Не давайте ей столько вина, – сказала Генриетта, видя, что он наливает Гитель новый стакан. – Бедняжка чуть не уснула. Лучше тебе? Откуда ты?
– Из Бессарабии.
– Среди вас, конечно, нет французов?
– Нет, но госпожа Мозес великолепно владеет этим языком, – ответил Кохбас, желая выделить свою любимицу.
Генриетта устремила острый, серьезный взгляд на молодую женщину.
– Вы жили во Франции?
– Нет, но я знала многих французов.
Воцарилось тяжелое молчание. Генриетта не нарушила его, чтобы спросить, при каких обстоятельствах Агарь познакомилась с ними.
– Мы успеем об этом поговорить, ибо вместе проведем остаток нашей жизни.
Остаток жизни! Агарь задрожала, услышав эти с такой простотой произнесенные слова.
Генриетта, должно быть, заметила ее волнение, ибо с улыбкой, прекраснее которой Агарь не видела, нежно добавила:
– И я чувствую, что мы будем друзьями.
Мужчины, кроме оставшегося с женщинами Кохбаса, ушли спать.
– И вам пора на покой, – сказала Генриетта.
Они пересекли двор. У порога помещавшегося направо строения Кохбас пожелал им доброй ночи.
– До завтра, – протянул он руку Агари.
Она и представить не могла, что рука мужчины может так дрожать.
В доме, куда они вошли, из конца в конец тянулся длинный коридор, в который выходили небольшие, в три метра шириной, комнаты – по десять с каждой стороны.
В одной из них Генриетта зажгла свет. Там было две кровати.
– Простите, – сказала она, – что я на эту ночь помещу с вами девочку. Я не знала, что вас двое. Спите хорошо и не вставайте, когда зазвонит колокол. Завтра день отдыха для прибывших.
Она покинула их. Усевшись каждая на своей постели в маленькой светлой комнатке, Гитель и Агарь посмотрели друг на друга и смущенно, сами не зная почему, улыбнулись.
– Будем спать, – сказала Агарь.
– Будем, – повторила Гитель.
Но обе не шелохнулись. Прошло несколько минут.
– Кажется, ночь достаточно светлая, – прошептала Агарь. – Мы можем потушить свет.
– Да, – поспешила ответить Гитель.
Одно и то же смущало обеих: остаться раздетой. Одна стыдилась своих отрепий, другая – слишком тонкого белья.
Растянувшись на узкой железной кровати, на кровати, в которой она наконец сможет заснуть одна, Агарь думала о тайне человеческой судьбы, о повторяющихся в жизни, точно подчиняющихся определенному ритму явлениях. Она вспомнила тот день, когда отказалась раздеться в комнате Лины де Марвиль.
Для нее тогда началась новая, закончившаяся сегодня эра.
Гитель заснула. За окнами жалобно выл усилившийся ветер.
Не из-за особого плодородия почвы, не из-за лучшей оснащенности машинами колония «Колодезь Иакова» была первой. Она часто терпела жестокую нужду, и если и пользовалась известностью, на которую не могла претендовать ни одна колония в Палестине, то только потому, что во главе ее стояли Исаак Кохбас и Генриетта Вейль.
О Исааке Кохбасе уже известно. Обладая мистическим энтузиазмом и верой в свое дело, он глубоко знал людей и страну. Неутомимый агитатор, он в то же время был одним из ценнейших советников нового правительства.
Верховный комиссар сэр Герберт Самюэль действительно очень уважал его и был бы счастлив оставить у себя в Иерусалиме.
Но так же, как и в 1906 году, Кохбас не поддался на уговоры и в 1920-м.
Он бы изменил самому себе, если бы сдался и стал чем-то вроде высшего чиновника: его единоверцы со слишком большим рвением добивались постов и чинов в юном еврейском государстве.
Как же она, земля предков, родит колосья, если вернувшиеся сыны ее откажутся от первейшего долга своего – собственными руками ее вспахать и засеять? В этом вопросе он был неисправимым фанатиком.
Призванный сэром Гербертом в Иерусалим одним из первых, он согласился покинуть старую
