говорят и который так мало знают.
В каких трущобах, в каких дворцах жила она? На берегах Барады или Нилуферы пели ей птицы волшебные песни? Где срывали черные ирисы ее бледные руки? На Владикавказе или в Дамангуре? Была ли она любовницей Ленина или Кемаль-паши?…
Такие сомнения, понятно, довели до пароксизма самолюбие дю Ганжа, скорее гордившегося такими предшественниками, чем ревновавшего к ним.
Непонятная робость Агари, от которой все ожидали высокомерной холодности, только увеличили почтение к ней окружающих.
Конец зимы и всю весну 1924 года Агарь была царицей Парижа. Пресса так дружно расхваливала ее, что обезумевшая публика целыми днями толпилась у касс «Фоли-Бержер». Всех охватило какое-то исступление.
Когда она, нагая, окутанная одним только затканным золотом газом, появилась на пороге индийского храма, гигантская лестница которого спускалась в светящийся, заросший черными лилиями пруд, и почувствовала, как из темного зала поднялось волнами желание двух тысяч задыхающихся зрителей, о чем думала она? О ставших явью грезах детства или о летучей мыши над Стеной Плача?
Странная судьба, где противодействуют силы добра и зла.
Но кто из нас не колеблется между каким-нибудь Исааком Кохбасом и госпожой Лазареско?… Нужно признать, что успех не вскружил голову Агари. Она не строила иллюзий. Она отлично знала, что была все той же жалкой танцовщицей, которая когда-то в третьеразрядном казино пожинала аплодисменты гостей, после спектакля угощавших ее шампанским, чтобы потом предложить ей кое-что другое. Но до сих пор у нее было недостаточно жизненного опыта. Она и не подозревала о безмерной наивности толпы. В Париже ей это сразу бросилось в глаза.
Дю Ганж ликовал. Он и не думал обижаться на то, что большинство статей, посвященных его ревю, были гимнами Агари.
Превозносить до небес его любовницу – разве это не означало хвалить его, дю Ганжа, вкус?
В удивительной пижаме цвета осенних листьев, обняв одной рукой Агарь, он другой перелистывал кипу купленных им в киоске на авеню Анри-Мартен газет. Наклонившись над бумагой, Агарь любовалась своим именем, на все лады повторяемым рядом с именем великих историков и правителей государств.
– Теперь статья в «Голуа». Чудесно. Маленький Делиньер действительно кое-что из себя представляет. Надо пригласить его к завтраку. Не думай, пожалуйста, что он обо всех так отзывается. Риго здорово от него досталось за последнее ревю! Вот газета Анри Жансона. Держись! Нет, и он хвалит. Наверно, из-за тебя, ибо меня он всегда ругал. Ренэ Бизэ, Пьер Сюз, очень хорошо. Пьер Плессис, нет. Фрежавиль – превосходно. Какой успех, дитя мое, какой успех! И «Дэба» тоже? О! Да это полный триумф! В их рецензии не меньше лестного, чем в «Голуа». Тебя сравнивают с Каморго. Дай-ка мне «Ларусс».
Не в силах сдержать свою радость, он поднялся и закурил папиросу.
– Нам дня не хватит, чтобы всем написать благодарственные письма. Дальше «Эклер». Здесь работает Поль Эльзеар. Талант. Ну-ка, отведаем! А? Что? Да это же форменное издевательство! Ах, мерзавец! Ах, свинья!
Он яростно зашагал взад и вперед по комнате. Агарь взяла газету и, чуть побледнев, прочла статью.
О ней говорилось только намеками, впрочем, весьма неприятными. Дю Ганжа же разнесли в пух и прах.
– Скажи, пожалуйста, какая муха его укусила? Все зависть, зависть, другого объяснения нет. Желчный, с голоду дохнущий человек! Разве моя вина, что он недоволен своей судьбой! Что же он говорит: «Во всяком случае, ревю господина дю Ганжа имеет то преимущество, что учит нас ценить ревю «Четырнадцатое июля», которое ставится раз в год и то утром». Идиот! Он воображает, что это остроумно? На первой же генеральной репетиции, если я только встречу его, обеими руками дам ему в грязную морду.
– Ты забываешь, – сказала Агарь, – что у него только одна рука, чтобы защищаться.
– Забываю… Ничего я не забываю! Не я начинал. А инвалиды эти в конце концов сядут нам на голову. Можно подумать, что только они и были на войне. Я тоже кое-что делал.
– Где?
– В автомобилях. Если бы мне не лень было рассказывать, что мне пришлось повидать, вся бы пехота от страха разбежалась. Они в своих кротовых норах пихали себе за щеки то, что мы им привозили. А мы все время по горам да по долам, на дорогах, которые трудно себе представить. Ах! Если бы снова начать… Да, черт с ним! На тот свет он ее не возьмет, твой Эльзеар. Среди всех рецензентов – один только еврей, и именно он ставит нам подножку! Дрянь!
Как видно, нашему дорогому дю Ганжу было очень далеко до воспитанного человека. К тому же нападки Поля Эльзеара на него, быть может, и имели основания.
Однако нужно признать, что, несмотря на ребяческую вспыльчивость, он был добрым малым, с которым легко было ладить.
Те месяцы, что Агарь прожила с ним, она была счастлива, если вообще когда-нибудь могла познать счастье.
Понемногу она получила все: автомобиль, особняк, жемчужное колье.
В тот день, когда она наконец могла любоваться шестьюдесятью розоватыми шариками на белом бархате футляра, мимолетная улыбка озарила ее лицо, но никто никогда не отгадал бы, что вызвало ее: радость или печаль.
Во всяком случае, тщеславие ее, или, скорее, то, что она понимала под этим словом, было удовлетворено.
Но разве была довольна Эсфирь, на которой сверкали все драгоценности Офира? Не считала она их скорее оскорблением?
Тщеславию маленькой дочери Запада, вроде Королевы Апреля, легко угодить шоколадом от Буассье и
