Юлиан Отступник

Гомером и Платоном, на деле видя в их сочинениях лишь сплошную цепь заблуждений, означало, по его мнению, отступить от честного поведения и выказать тем самым неспособность учить других. «Поелику боги даровали нам свободу, — заявил Юлиан, — мне кажется достойным порицания учиться у людей тому, что они сами считают дурным. Если эти люди (то есть христианские учителя. — Б.-М.) считают мудрыми тех, чьи труды пытаются толковать, то пусть подражают и их благочестию в отношении богов. Если же, напротив, они считают, что эти авторы заблуждались во всем, что касается наиболее почитаемых Сущностей, то пусть лучше идут в галилейские храмы и составляют комментарии к Матфею и Луке»²⁷.

К сожалению, этот запрет лишал многих христианских священников — причем самых образованных из них — работы, потому что многие из их числа стали воспитателями в домах богатых язычников и христиан, желавших дать своим детям основательное греко-латинское образование, не нарушая при этом эдиктов Констанция. Теперь в этом занятии им было отказано.

Христиане сразу заволновались. К чему хочет прийти Юлиан? Сначала он отнял у них владения, привилегии, доходы, изгнал из армии и двора, а теперь хочет лишить всего остального и навеки поставить в подчиненное положение? Поборники христианства, такие, как Григорий Назианзин, Василий Кесарийский и Афанасий Александрийский, стали возмущаться. Конечно, покуда они не могли открыто составить оппозицию, — это было слишком опасно. Но они стали внимательно следить за Юлианом, дожидаясь, когда он совершит первую ошибку, которая пошатнет его авторитет и даст им наконец возможность начать борьбу.

Поначалу эта надежда казалась несбыточной, потому что Юлиану удавалось все, за что бы он ни брался. Плоды его реформ были столь благотворны, что почти везде обеспечивали ему единодушную поддержку. Окидывая взором свое царство, наследник Констанция мог рассчитывать на долгое и славное правление. «Вознесенный Фортуной после двадцати пяти полных опасностей лет, он сумел присоединить к своим былым победам новый триумф. Внутри империи ни одно враждебное действие не омрачало ее внутреннего спокойствия; и ни один варвар извне не осмеливался нарушать ее границ»²⁸. Юлиан слышал вокруг себя только хвалебные песни…

VI

В первые дни весны 362 года, «когда на деревьях появились почки, а ласточки стали готовиться к перелету», Юлиан ощутил сильное желание расширить границы империи²⁹. Советники предлагали ему начать войну против готов. Но Юлиан отклонил это предложение.

С тех пор как ему удалось установить мир на западных границах империи, он мечтал лишь об одном: о завоевании Востока.

Год назад, когда Юлиан шел через Иллирию, Шапур понес тяжелые потери при осаде Безабде и Амиды. Он отошел на восточный берег Евфрата, дав таким образом передышку Констанцию, который мечтал разгромить Юлиана. Внезапная смерть Констанция и восшествие на престол нового августа, слухи о военных успехах которого достигли даже Персии, отбили у Шапура охоту возобновлять наступление. Однако с приходом удобного для ведения военных действий времени года кровь парфян начала разогреваться. Конные отряды Шапура уже перегруппировывались в Месопотамии. Судя по всему, они вновь готовились напасть на римские гарнизоны.

Если Юлиан решил взяться за парфян, то лишь для того, чтобы раз и навсегда положить конец их бесконечным набегам. Кроме того, отказавшись придерживаться оборонительной тактики, он решил перенести военные действия на территорию противника и отбросить его далеко за Тигр, если он откажется подчиниться.

Рядом с Юлианом находился один человек, который всячески побуждал его к этому. Это был принц Ормизд, сводный брат Шапура³⁰. Изгнанный из Ктесифонта, где он организовал заговор, чтобы захватить трон, Ормизд нашел убежище подле Констанция и стал его военным советником. Он принял христианство и сопровождал императора во всех его восточных кампаниях. Констанций пообещал короновать Ормизда в Ктесифонте, если тот поможет ему победить Шапура. Настроенный Евсевием против Юлиана, Ормизд настороженно отнесся к воцарению нового императора. Впрочем, после смерти Констанция ему не оставалось ничего другого, как приехать в Константинополь и предложить молодому августу свои услуги. Юлиан принял его предложение, считая, что Ормизд может оказаться полезен хотя бы для того, чтобы держать его в курсе происходящего в Ктесифонте.

К военным действиям побуждал Юлиана и другой человек из его окружения — Максим Эфесский, некогда открывший Юлиану религию Митры. Юлиан охотно прислушивался к его мнению, так как считал Максима человеком, «отмеченным духом пророчества».

Максим же часто говорил императору о войне против парфян. Однако доводы, приводимые им для того, чтобы побудить Юлиана начать эту войну, в корне отличались от доводов Ормизда.

— Выслушай меня, Юлиан, и уразумей смысл моих слов, — сказал он однажды императору. — В мире есть некое Существо, остающееся самим собой, хотя и являющееся каждый раз в новом обличье. Оно из века в век приходит в жизнь человечества. Оно подобно всаднику, пытающемуся укротить на арене дикого коня. Каждый раз конь сбрасывает его на землю. По прошествии более или менее длительного времени всадник вновь садится в седло, более уверенный и лучше натренированный, чем в предыдущий раз. Вплоть до наших дней в разных своих обличьях он терпел поражение³¹. Сейчас наступила твоя очередь воплотить в себе это Существо, довести до завершения тот труд, который оно столько раз начинало, но все еще не завершило. Неужели ты думаешь, что боги окружили тебя такой заботой только для того, чтобы возвести на трон? Разве ты не чувствовал уже, что могучие взмахи крыльев возносят тебя к еще более дальним высям? Юлиан, стань этим Существом, или твоя жизнь потеряет смысл. А боги уходят от тех, чья жизнь больше не имеет смысла…

— Ты всегда говоришь загадками, — ответил Юлиан.

— Однажды ты уже произносил эти слова, когда я говорил с тобой о Митре. Тем не менее ты разгадал эту загадку.

— И каково же имя этого всадника, который возвращался из века в век, но до сих пор позволял коню сбросить себя?

— Его имя Александр. Он возродился в тебе.

— А откуда ты знаешь, что дикий конь не сбросит и меня?

— Самое главное — не удержаться в седле, а объединить мир. Тогда он тебя не сбросит.

— Почему?

— Потому что боги дали тебе оружие, которым не обладал Александр…

— Какое?

— Откровение Солнца! Неужели ты думаешь, что Гелиос сделал тебя своим Посланником только ради блага кучки греков и римлян?

— Я хочу распространить его культ по всем провинциям империи: в Галлии, в Британии, в Германии и в Африке… Тому свидетелями изданные мною законы…

— Этого недостаточно! Твой долг распространить его по всем землям, освещаемым Солнцем! Вспомни, что религия, которую ты исповедуешь, родилась на горных плато Ирана. Именно там Митра сошел к людям. Вся месопотамская долина усеяна осколками стел с изображениями жрецов и царей в ореоле солнечных лучей. Они разрушаются в пустыне, а парфяне, проезжая мимо, даже не воздают им почестей, ибо они забыли то, что на них изображено. Объявив им войну не как завоеватель, а как философ, ты вернешь им их собственного бога, восстановишь их собственную религию. Неужели ты думаешь, что в решающий час Гелиос усомнится, на чьей стороне ему быть: твоей или Шапура?

Спустя пятнадцать дней Максим вернулся к этому разговору.

— Я только что приехал из Пессинунта, из паломничества к святилищу Кибелы, — сказал он Юлиану. — Со мной говорила сама богиня. Она поручила мне передать тебе ее слова…

— И что сказала Мать богов? — с интересом спросил Юлиан.

— Она сказала: Тот, кого ты любишь, дорог и мне; тот, кого боги любят как сына, станет