Закончив стихи, Питу побежал печатать их в нескольких экземплярах. На следующий день с раннего утра он отправился бродить по Чреву Парижа, обитателям которого он был хорошо знаком со времени его службы в Национальной гвардии. В пять утра занялась дивная нежная заря, на улицах показался народ, и он стал искать место для выступления. После долгих поисков Питу выбрал кабаре «Рыцарь в латах», прислонившись к фасаду которого он приготовился петь. Анж несколько раз прочистил горло, чтобы улучшить голос и заодно успокоиться, и наконец запел на мотив «Пробуждения народа»[59]:
Голос его, поначалу чуть дрожащий, неуверенный, стал чище, сильнее, звонче. Он так увлекся, так поносил великих мира сего, что вокруг собралась толпа. Люди останавливались, пораженные смелостью куплетов, а в конце бурно зааплодировали. Потребовали даже спеть на бис, и Питу повторил весь репертуар с еще большим пылом. Он даже сочинил на ходу новые куплеты, тоже встреченные на ура, так что к концу выступления новоявленный певец совсем охрип.
— Голос певца без скрипки звучит как разбитый горшок, — усмехнулась какая-то торговка, кинув ему мелочь. — Поди-ка, мой мальчик, глотни тут винца, и голос поправишь, и в голове прояснится…
Совет был неплох, и, последовав ему, Питу выбрал в баре укромный уголок, где принялся подсчитывать прибыль. Весьма недурно! Почти что сто экю… бумажных, конечно, но ведь это было только начало! Его так и подмывало пойти и повторить свой концерт, благо времени было всего только полседьмого. Однако следовало соблюдать осторожность: здесь нельзя было задерживаться надолго, пока не вышли на улицу всякие щеголи, которым не пристало вставать в такую рань. Уйти до их появления означало остаться неузнанным и иметь возможность еще подработать денежек.
День лишь только начинался. Придя домой, Питу привел себя в порядок и отправился в «Политические и литературные анналы» писать отчет о заседании Конвента. На обратном пути, проходя по площади Дофин, он заметил одного из наводнивших Париж шарлатанов. Тот, окруженный музыкантами, вовсю наяривавшими песни, созывал народ, пытаясь продать очередную швейцарскую чудодейственную микстуру. Глядя на них, Питу вспомнил слова торговки о том, что голос певца без скрипки звучит как разбитый горшок. Конечно, лучше было исполнять свои куплеты в музыкальном сопровождении, даже если бы это был всего один инструмент. Питу дождался перерыва и что-то быстро зашептал на ухо одному из музыкантов. Вскоре они ударили по рукам: продавец швейцарской микстуры начинал только в восемь, а до этого «оркестр» был свободен. На следующее утро в пять часов утра Питу встретился с музыкантом в маленьком кабаре на улице Пюи, в районе Ле-Аль. Попивая смородиновый сироп, они обсуждали, как лучше провести первое выступление. Задумка оправдала себя: в половине седьмого приятели уже делили на двоих четыреста франков ассигнациями.
Так продолжалось почти две недели, ровно до того дня, когда, явившись в очередной раз в Конвент на трибуну для прессы, Питу сделался объектом злых шуток. Он понял, что его утренняя деятельность уже ни для кого не секрет. Раздосадованный, он немедленно подал редактору «Политических и литературных анналов» прошение об отставке, «оставляя желчных от голода коллег с их статьями натощак и мыслями о славе»[60]. Теперь Питу нанял еще нескольких музыкантов, перестал прятаться и заработал еще больше денег, потому что не жалел желчи в своих нападках на Конвент. Публика хлопала ему все громче. И действительно, политическая обстановка давала повод разгуляться сатирическим талантам. В особенности новая Конституция, за которую депутаты проголосовали 5 фруктидора третьего года, иначе говоря, 22 августа 1795 года. Она и правда была странной, эта Конституция, в которой одно противоречило другому. Но в ней было записано право на всенародное голосование, и в этом смысле она представляла собой хорошее начало.
Каждый француз имел право голосовать всего при одном условии: что заплатит совсем ничтожный налог на имущество или на доходы. Но даже и эта мелкая повинность была отменена для «славных защитников Отечества», браво сражавшихся на границах и в Вандее, где, после известия о смерти Людовика XVII, Шаретт[61] возобновил военные действия.
В Конституции был еще один интересный пункт: голосование должно было быть тайным, а не открытым, в полный голос, как раньше, и это позволяло свободно голосовать против. К тому же избираться должны были не только депутаты, но и судьи, представители департаментских и муниципальных ассамблей, и даже функционеры. Предоставлялся поистине широкий спектр свобод, хотя уже следующие пункты несколько их ограничивали. Эти замечательные выборы, по мысли законодателей, должны были происходить в два этапа: на первом этапе каждый гражданин имел право избирать, но только лишь «главных выборщиков», к тому же из числа элиты, — то есть людей с достатком, богатых, выходцев из крупной буржуазии. Их число было невелико — около двадцати тысяч, не больше, на всю Францию. Фактически они и только они должны были выбирать верховных правителей. Вот вам и всенародное голосование!
Из этих видных деятелей надлежало создать две палаты: Совет пятисот и Совет старейшин, численностью вдвое меньше прежних. Исполнительная же власть должна была обеспечиваться пятью избранными депутатами — директорами, которые в свою очередь назначали министров. Но эти пять марионеток не могли распоряжаться общественными фондами и предлагать законы. И в довершение всего Конвент, в качестве крайней меры предосторожности, проголосовал за Декрет о двух третях, провозглашавший, что
из каждых семиста пятидесяти избранников пятьсот, то есть две трети, должны избираться из числа окончивших срок депутатов Конвента. Чтобы подсластить пилюлю и замаскировать такое злоупотребление властью, решено было, что этот декрет должен быть ратифицирован всей нацией посредством двойного плебисцита, назначенного на 1 вандемьера четвертого года, то есть на 23 сентября 1795 года. Неудивительно, что при таком положении дел сатирик Питу разошелся вовсю, пробуя на зуб каждое постановление, а зуб у него был исключительно острый.
Как-то утром, прислонившись к стене дома в нескольких шагах от «Рыцаря в латах», он во весь голос распевал о благе монархии и вреде революций. Народу вокруг было много, и ассигнации сыпались, как осенние листья, но вдруг Питу заметил в толпе знакомую фигуру. Фигура незаметно подавала ему какие-то знаки. Допев, он извинился перед публикой и удалился под руку с «фигурой» в кабаре.
— После таких упражнений вас, верно, мучает жажда, милейший Питу? — Батц хлопнул в ладоши, призывая служанку. — Однако поздравляю: у вас большой талант.
— Вам понравилось?
— Как это может не понравиться? Но не слишком ли вы рискуете? Сколько раз в этом году вы уже сидели в тюрьме?
— Два.
— Ох, не миновать и третьего… разве что все вокруг так быстро переменится и вы вдруг сделаетесь пророком… или героем…
— А как по-вашему, будут перемены?
— Это зависит от воли людей. Нет необходимости напоминать вам, что плебисцит назначен на завтра: первое вандемьера четвертого года, — издевательски уточнил он. — Бьюсь об заклад, что результаты вызовут бунт. Особенно если они будут положительными, а так и случится!
— Отчего же?
— Да оттого, что некоторые будут голосовать по принуждению, и в любом случае результаты подтасуют. В провинции уж наверняка, а в Париже, могу гарантировать, Декрет о двух третях не пройдет,
