мне больше не встречаться с ним. Обещала, помнишь?
– Помню, – капризно протянула Маргарита. – А вы, матушка, помните, что тогда со мною сталось? У меня началась лихорадка, и я чуть не умерла. Это все от разлуки с Генрихом. О господи, он так красив!
– Ну, предположим, до смерти тебе было далеко. Мэтр Паре сказал, что у тебя было что-то вроде сенной лихорадки… Ничего опасного, даже кровь пускать не пришлось. А что до Гиза, то я признаю – он очень хорош собой. Но ты не должна забывать, что он – враг нашей семьи. В чем-то он даже хуже протестантов – те по крайней мере не хитрят и не льстят.
– Да ну, матушка, – воскликнула Марго, к которой вернулось ее всегдашнее присутствие духа, – скажете тоже! Генрих ни в какое сравнение не идет с каким-нибудь там…
– …тоже Генрихом! – закончила за нее мать и сурово посмотрела на провинившуюся. – Я еще не говорила тебе о том, что надумала, так как время пока не подошло, но скоро ты все узнаешь. Ладно, ступай читать свои латинские книжки и помни о полученном сегодня уроке.
Маргарита молча выплыла из материнских покоев. Она твердо решила не расставаться с герцогом Гизом, который – хотя и был главой католической партии и действительно не скрывал намерения занять французский престол – вот уже несколько недель безраздельно владел ее сердцем.
Однако же через два дня ей совершенно случайно стало известно, что король, поразмыслив, захотел- таки навсегда обезопасить себя от происков юного красавца герцога. Он призвал своего сводного брата Ангулема и вручил ему две шпаги, сказав при этом:
– Одна – для Лотарингца (так называли Генриха Гиза, герцога Лотарингского), вторая – для вас, если вам не удастся умертвить его.
Марго сумела спасти любовника, продержав его в своей комнате всю ночь, до самого рассвета. По коридорам Лувра гуляли сквозняки и… убийцы. Ангулем и его сообщники, закутавшись в плащи и громко чихая, упорно поджидали жертву, но к утру они поняли, что им грозит кашель и ломота в костях, и нехотя удалились. Карл простил своего сводного братца и даже изволил посмеяться над его красным распухшим носом. Однако же Маргарита, опасаясь, что король может расправиться с Генрихом, убедила последнего жениться на Екатерине Клевской, носилки которой в прошлом году то и дело появлялись возле ворот дворца Гиза.
– Поймите же, – говорила Марго любовнику, который не соглашался так скоропалительно идти под венец, – Карл ревнует меня к вам! Я же рассказывала, что… – тут Маргарита помолчала, а потом медленно продолжила: —…что я многому научилась у него. И он до сих пор любит меня, ибо я выказала себя весьма прилежной ученицей.
– Но как же так? – изумился Генрих. – Ведь я, принцесса, был отнюдь не первым, кто посетил ваш лабиринт! Отчего же король пожелал убить именно меня?
– Да оттого, – с досадой отвечала Марго, – что все мои прежние любовники не были и вполовину так дороги мне, как вы! Неужто вы думаете, что мне безразлична судьба нашей семьи? Неужто полагаете, что я не догадываюсь о тайных мыслях, которые владеют вами, когда вы обнимаете меня и шепчете всяческий милый вздор? Я знаю, вы хотите занять место Карла и стать королем, и я не должна была бы допускать такой близости между нами. Но что же делать, если мое естество требует вас и меня влечет к вам, как реку влечет к морю?!
Обиженный этими речами герцог откланялся – и очень скоро стал мужем хорошенькой Екатерины Клевской.
В 1572 году королева Екатерина написала Жанне д'Альбре, вдове короля Наварры Антуана Бурбонского и матери принца Генриха Наваррского, доброжелательное письмо.
«
Жанна, которую уже предупредили о желании венценосной флорентийки выдать принцессу Маргариту за Генриха, согласилась посетить Лувр. Она была неглупой женщиной и хорошей государыней, но отличалась крайней подозрительностью и ханжеством. Убежденная протестантка, Жанна опасалась за нравственность своего мальчика (которому уже, между прочим, сравнялось двадцать и который сызмальства питал пристрастие к женскому полу) и потому потребовала, чтобы Маргарита отреклась от католичества и перестала красить лицо и носить платья с декольте.
Если бы речь шла только о перемене веры, то Марго бы еще подумала, но необходимость отказаться от белил, притирок, румян, благовоний и глубоких вырезов привела ее в ужас.
– Матушка, – сказала она Екатерине, которая каждый вечер кратко излагала дочери, как продвигаются переговоры о замужестве, – я понимаю, что моя свадьба – дело решенное. И вы, и братец Карл доказали мне, что Наваррец непременно должен сделаться моим супругом. Но нельзя ли избавить меня от необходимости столь часто лицезреть эту неприятную особу? От королевы Жанны вечно пахнет каким-то прогорклым маслом, а ее сжатый рот наводит на мысль, что губ у нее нет вовсе.
– Я постараюсь что-нибудь придумать, девочка моя, – ласково ответила Екатерина. – Но пока тебе придется терпеть. А насчет платьев и прочего не волнуйся. Не думаю, что тебе надо будет проводить в Нераке (столице Наварры) слишком уж много времени.
Так оно и получилось. В июне того же, 1572, года королева Наварры Жанна внезапно занемогла. Она тогда все еще жила в Лувре, и Екатерина называла ее своей подругой. Как-то вечером, дня за два до того, как Жанне стало плохо, одна из придворных дам Екатерины принесла гугенотке пряно благоухавший самшитовый ларец.
– Ваше Величество, – сказала дама (ее имя поглотили века, но это неважно, потому что она ничего не знала и только выполняла приказание), – государыня посылает вам этот дар и велит передать, что не забыла разговора, который состоялся у вас третьего дня.
Жанна раскрыла ларец и увидела там пару длинных, выше локтя, перчаток из тончайшей кожи. Вспыхнув от удовольствия, она написала королеве Екатерине короткую записку, благодаря ее за подарок. Дело заключалось в том, что Жанна, женщина неизбалованная и суровая, пожив в Париже, не только укрепилась в собственной вере, но и решила все же кое-чему поучиться. Конечно, румяниться или белиться ей бы и в голову не пришло, а вот сделать свои руки более мягкими королеве хотелось. Она рассказала об этом пастору, который находился в ее свите, и тот рассердился.
– Это суетность, мадам! – воскликнул он. Королева нахмурилась, велела ему уйти и – поступила по- своему. В те времена перчатки еще не были непременной частью туалета знатной дамы, и потому королеве-гугенотке пришлось однажды услышать, как только что склонявшийся перед ней в поклоне молодой щеголеватый придворный, который целовал подол ее платья, несколько минут спустя прошептал своему приятелю: «Боже, ну у нее и руки! Красные, в цыпках, как у крестьянки!» Жанне отчего-то сделалось неловко, и при первом же удобном случае она невзначай спросила у Екатерины, как нужно поступить с руками, чтобы они стали такими же мягкими и белыми, как у Ее Величества. И вот этот ларец…
А через неделю Жанна умерла. Пропитанные ядом перчатки, которые флорентийка советовала надевать на ночь, чтобы смягчить кожу рук, сделали свое дело. Марго могла больше не опасаться, что скучная свекровь помешает ей одеваться так, как хочется и как велит мода.
Брак между Генрихом Бурбоном и Маргаритой Валуа был заключен восемнадцатого августа 1572 года в парижском соборе Нотр-Дам, причем церемонию омрачил один неприятный эпизод. В ту самую минуту, когда невесте следовало произнести решительное «да», она засомневалась и принялась беспомощно оглядываться по сторонам, как бы подыскивая подходящий для бегства путь. Карл IX, и без того пребывавший в дурном расположении духа (ему не нравились ни Наваррец, ни многочисленные дворяне-протестанты, находившиеся в свите Бурбона и не скрывавшие своего презрения к бесовскому городу Парижу), так рассердился на сестру, что сильно ударил ее кулаком по затылку. Несчастная охнула и, едва не лишившись от боли сознания, опустила голову. Священник, видевший лишь, что ее высочество кивнули, повел церемонию дальше и объявил принца-гугенота и принцессу-католичку мужем и женой.
Спустя пять дней, когда в Лувре еще продолжались торжества, радушные хозяева перерезали почти всех своих гостей-протестантов. Это случилось ночью, которая вошла в историю под названием Варфоломеевская, ибо назавтра отмечался праздник святого Варфоломея.
Из королевского дворца безумие выплеснулось на улицы Парижа. По мостовым текли потоки крови, и
