вдова покойного султана, со своим любовником, эмиром Дженан эль-Дином, потребовали, чтобы король показался им. Людовик, поддерживаемый Изамбаром, прошел перед ними по двору. Потом они приказали Людовику раздеться донага и посадили его на цепь в доме Ибрагима бен Лохмана, отрядив евнуха сторожить его. «Он был так болен, что зубы у него во рту раскачивались и шатались, а кожа была бледная и вся в пятнах. Он страдал поносом и был до того худ, что у него на спине торчали острые кости». Король был так жалок, что старик-сарацин пожалел его и накинул ему на плечи свой плащ из беличьего меха.
Несмотря на болезнь Людовика, его не уставали допрашивать, требуя, чтобы он отдал замки, принадлежащие тамплиерам, госпитальерам и даже сирийским баронам. Но он отвечал с неизменной кротостью, что не может распоряжаться тем, что ему не принадлежит. Тогда ему грозили пытками, обещая раздробить ноги. А он смиренно отвечал, что он их пленник и они могут поступать с ним так, как им заблагорассудится…
Побежденный величием его души, Туран-шах перестал его мучить. Или, может быть, все-таки понадеялся получить выкуп и поэтому распорядился лечить короля? Во всяком случае, короля одели в достойные его одежды, вернули священника и молитвенник и потом опять начали вести переговоры.
Султан был жаден до богатства, но еще жаднее был его эмир Бейбарс, потому что жаждал не только золота, но и власти и считал султана слишком мягкотелым. Бейбарс подговорил мамелюков устроить против султана заговор. Когда Туран-шах пригласил своих эмиров на пир, они вытащили сабли и напали на него. Султан тоже выхватил саблю и стал защищаться, но вскоре уронил оружие вместе с отрубленными пальцами. Он попытался спастись бегством и спрятался в оставленной французами деревянной башне, что стояла на берегу Нила. Но башню подожгли. Султан успел выпрыгнуть из нее прямо в реку. Он плыл, а убийцы вдогонку осыпали его стрелами. Рука Туран-шаха кровоточила, он просил о помощи, призывая правоверных мусульман вспомнить во имя пророка о Законе, но Бейбарс с наслаждением вдыхал запах его крови и любовался его муками. Когда, разжалобившись, какой-то пастух протянул султану руку и тот ухватился за нее, Бейбарс отрубил руку Туран-шаха, оттолкнул его подальше от берега и оставил истекать в воде кровью. Когда султан умер, его труп вытащили на берег и оставили без погребения. Так и лежало его тело до тех пор, пока посланец от калифа Багдада, главный мулла всех мусульман, не посоветовал очень сурово Бейбарсу похоронить его с надлежащими почестями, и тот внял его совету. Таков был конец правления в Египте династии Айюбидов, основанной благородным Саладином.
Смерть витала и над французским королем, и над всеми другими пленниками. Один из убийц разыскал французского короля, желая узнать, что получит от него, если убьет его врага. Но король взглянул на него так, что тот удалился, бормоча угрозы. Бейбарс хоть и был свирепым дикарем, но безумием не отличался, он прекрасно знал, как велика сумма выкупа, о которой почти уже договорились убитый султан и его царственный пленник: четыре тысячи ливров за всех воинов и возвращение Дамьетты за самого короля. Он решил продолжить переговоры.
В это время Рено боролся со смертью в маленькой хижине на берегу Нила. С ним случилось то, что может случиться в Египте с каждым. По крайней мере с тем, кто не носит на ногах прочных сапог или кольчужного чулка с сабатонами[50]. До Дамьетты оставалось не больше половины лье, когда Рено увидел посреди дороги мертвую змею и, желая расчистить путь маленькому Василию, отшвырнул ее ногой. Но змея оказалась живой, серая спираль обвила ногу Рено и впилась ему в щиколотку. Он громко вскрикнул, и Василий, увидев змею, тоже. Оторвав от себя смертельно опасную ленту, Рено бросил ее в воду. На ноге у него отчетливо виднелись два небольших отверстия, из которых вытекло немного крови. Рено вспомнил, что в Гатине маленьким он встречался со змеями и знал, как поступить, если кого-то она укусит. Но, может быть, здесь совсем другие змеи? Однако нужно было действовать. Промедление грозило смертью.
Рено уселся на землю, снял с себя веревку, что служила ему поясом, сразу же уронив кинжал, который прятал у себя в складках рубахи, и крепко-накрепко перетянул укушенную ногу выше щиколотки, потом кинжалом надсек себе кожу выше и ниже укуса. Он уже перегнулся, приноравливаясь к тому, чтобы начать высасывать из ранок кровь, как Василий, который до этого от ужаса не мог сдвинуться с места, остановил его:
– Погоди! Ты не сумеешь, я знаю, как это делается!
– Нет! Ни за что! Если яд…
– Я уже высасывал змеиный яд. Как-то змея укусила сына хозяина, и меня заставили это сделать…
В самом деле, Василий принялся за дело с большим умением, он высасывал кровь и сплевывал ее, снова высасывал и снова сплевывал до тех пор, пока кровь не перестала сочиться.
– Будем надеяться, что все обойдется, – вздохнул он. – Для сына хозяина этого оказалось достаточно, но змея была куда меньше.
– А мы сделаем еще кое-что. Ты сможешь развести огонь? С помощью кремней?
– Конечно! Вот увидишь!
Василий поколдовал с камнями, с деревянным кругляшом, который нашел неподалеку, кучкой сухого тростника, и тростник вскоре задымился, а потом над ним показался язычок пламени. Мальчик подкладывал в огонь сухой тростник, а Рено, чувствуя, что голова у него кружится, держал на огне клинок кинжала. Постепенно клинок раскалился, и тогда Рено сунул в рот тростинку, стиснул ее изо всех сил зубами и приложил раскаленную сталь к ране. Боль была такой, что он потерял сознание…
Сознание вернулось к нему, но вместе с жаром лихорадки, заслонившей от него реальность пеленой кошмаров. Он видел своих больных товарищей, умирающих в лагере под Эль-Мансурой, снова хоронил приемных отца и мать, на его глазах погибал Робер д’Артуа и прощался с жизнью изможденный приступами желудочной болезни король. Рено опаляло пламя большого костра, среди языков которого мучилась женщина, он старался уверить себя, что это Флора, но с ужасом узнавал Маргариту… Гримасничая, окружали его демоны, уродливые исчадия ада, Рено корчился от ужаса и отвращения, но сил убежать от них у него не было. Иногда ему становилось легче, и он пил воду из прохладного ручья. Потом чувство облегчения стало наступать чаще, а языки адского пламени, в котором, ему казалось, он будет гореть вечно, стали отдаляться.
Однажды утром Рено услышал крик пеликана и открыл глаза. Он увидел, что лежит на куче сухого тростника возле стены, над ним – выступ крыши, но дальше простиралось голубое небо. Он приподнялся, сел, отбросив козлиную шкуру, которой укрыла его неведомая рука, и понял, что он один в полуразрушенном доме и что солнце уже высоко. На секунду он растерялся, не понимая, как здесь оказался… Но как только он увидел свою ногу, тщательно замотанную куском ткани и так крепко завязанную, что он даже не смог развязать узел, память к нему вернулась. Тут в комнату вошел Василий. Увидев Рено сидящим, он от изумления едва не уронил кувшин, который держал в руках.
– Ты выздоровел? – спросил он, и в его голосе звучало тоскливое недоверие, а не радость. – Ты правда выздоровел?
– Похоже, что так. Я сильно болел?
– Ужасно. Мы уже не верили, что ты справишься с болезнью.
– Мы? А кто это – «мы»? Ты тут не один?
– Слава Господу, нет. Без помощи одного здешнего пастуха я мало что мог бы сделать. Он услышал твой крик, когда ты прижигал укус, и пришел узнать, в чем дело. Я сказал, что мы сбежали от мамелюков, что ты мой брат, и он мне помог. Он принес тебя сюда и приходит к нам время от времени со своими козами, хотя мы с тобой далеко от его хижины. Он поит тебя козьим молоком, и с утра я пошел за ним, но не был уверен, что застану тебя живым. Вчера Мурад, так зовут пастуха, сказал: если ты переживешь эту ночь, то, может, и останешься в живых. Ты ее пережил! Если бы ты знал, как я рад!
С чувством живейшей благодарности Рено потрепал Василия по кудлатой головенке.
– Поверь, я тоже очень рад. И очень тебе благодарен. Давно я тут?
– С неделю, наверное.
– Боже мой! А мое поручение?
Рено рванулся, собираясь встать, но Василий удержал его.
– Сиди спокойно! Сначала посмотрим, что с ногой.
