В семнадцать лет ее выдали за графа Анджело Морозини, которого она прежде не знала, но тут же полюбила, однако через шесть месяцев Фелиция овдовела. Австрийцы, хозяйничавшие в те времена в Венеции, за призывы к восстанию расстреляли ее супруга у стены Арсенала, и с этого момента молодая женщина превратилась в богиню мщения.
Став яростной бонапартисткой и переселившись во Францию, Фелиция примкнула к тайному обществу карбонариев и попыталась вызволить из бретонской крепости Торо своего брата, посаженного туда за те же взгляды. Затем она стреляла на парижских баррикадах в дни Июльской революции, чем заслужила безграничное восхищение художника Эжена Делакруа, став одной из тех женщин, которых он втайне любил. Далее, возненавидев короля Луи-Филиппа, бросившего ее в тюрьму, она решила вырвать из золотой клетки Шенбрунна герцога Рейхштадского, Орленка, которого намеревалась посадить на императорский трон. После того как смерть наследника помешала ей сделать это, графиня Морозини, имевшая тесные отношения с графиней Камерата и подружившаяся с принцессой Матильдой, посвятила свою жизнь реставрации французской империи и в течение долгих лет была ее активной сторонницей. Она была также одним из прекраснейших украшений двора Тюильри, когда соглашалась появиться там.
Храня верность своим идеалам и своей любви к Франции, она не покинула эту страну в тяжелый момент и оказалась в Париже во время ужасной осады, приведшей к трагическому концу правление Наполеона III. Фелиция была там тяжело ранена и находилась на волоске от смерти. Ей было тогда пятьдесят восемь лет, но любовь врача, которого привели к ней ее друзья, спасла женщину. Именно он, когда буря улеглась, заставил ее вернуться в Венецию, где дед и бабушка Альдо приняли ее как королеву. С того дня, за исключением нескольких поездок в Париж и в Овернь к своей подруге Гортензии де Лозарг, донна Фелиция не покидала дворец Морозини, заняв место покойной бабушки Альдо.
Несмотря на усталость, накопившуюся за день и предшествующую ему ночь в дороге, Альдо испытал невероятное блаженство во время ужина, когда его окружали незримые тени близких и дорогих его сердцу людей. Он хотел как можно дольше продлить это очарование. Не подумав даже закурить сигарету, он продолжал сидеть за столом, прислушиваясь к звукам дома, к шумам, доносившимся с улицы: ударам гондол об опоры и столбы, звукам музыки, раздающимся в ночи, сиренам кораблей, подплывающих к портовому бассейну Сан-Марко или выплывающих из него, а также к голосу Чечины и тихим шагам Дзаккарии, который принес ему последнюю чашку кофе. Все это наполнило его душу решимостью, и только мысль о расставании с дворцом показалась ему невыносимой.
Конечно, оставался швейцарский вариант, но чем больше он думал о нем, тем меньше нравилось ему такое решение. Он не сомневался в том, что две благородные дамы, от которых он ждал совета, не одобрили бы его: и та, и другая признавали только брак по любви, или по меньшей мере по взаимному уважению. Если бы он позволил купить себя, это вызвало бы у них отвращение...
Но что же делать?
И тут взгляд Альдо, следивший за голубыми клубами дыма от сигареты, которую он наконец закурил, задержался на китайской фигурке эпохи династии Тан, изображавшей кривляющегося духа войны, которую Морозини всегда терпеть не мог. Вещь была бесспорно ценной, и Альдо безо всякого сожаления готов был расстаться с ней. Вспомнив о безвозвратных утратах Адрианы, продавшей часть своего имущества, и о том, что донна Изабелла одобрила поступок племянницы, Альдо понял, что нашел ответ на мучивший его вопрос. В его доме находится невероятное множество старинных предметов; часть из них ему дорога, другая – не очень. Последних значительно меньше, и, чтобы реализовать их, надо проявить некоторую активность, но торговля антиквариатом могла стать отличным способом, позволяющим отыскать след сапфира. Кроме того, в советах у него недостатка не будет: среди его парижских друзей есть человек с большим вкусом и опытом, Жиль Вобрен; его магазин на Вандомской площади – один из самых шикарных в столице. Жиль не откажется помогать ему на первых порах.
Покидая Лаковую гостиную и направляясь в свою комнату, Альдо улыбался. Он медленно поднимался по лестнице, отшлифовывая свою идею, даже лелея ее, а тем временем взгляд его начинал скользить по окружающим вещам, оценивая – мысленно он уже отбирал их. Если хоть немного повезет, ему, возможно, удастся спасти свой дом и – почему бы и нет – снова сколотить состояние.
Так князь Морозини стал антикваром...
Часть первая
Человек из Гетто. Весна 1922
Глава 1
Телеграмма из Варшавы
– Вы правы: это настоящее чудо!
Морозини положил на ладонь тяжелый браслет эпохи Великих Моголов, на котором оправленная в золотую чекань россыпь изумрудов и жемчуга, как дикая трава, окружала букет, составленный из сапфиров, изумрудов и бриллиантов. Он погладил его, затем, положив сокровище перед собой, одной рукой пододвинул мощную лампу, стоявшую на углу его рабочего стола, и зажег ее, а другой поднес к глазу лупу ювелира.
Ярко освещенный браслет начал искриться огоньками, отбрасывающими голубые и зеленые лучи во все углы комнаты. Казалось, миниатюрный вулкан ожил вдруг посреди крохотной лужайки. Несколько долгих минут князь созерцал драгоценный браслет, глядя на него глазами влюбленного. Он покрутил украшение, чтобы понаблюдать, как играют на свету камни, затем, оторвавшись наконец от этого занятия, положил браслет на бархатную подушечку, погасил лампу и вздохнул:
– Настоящая роскошь, сэр Эндрю, но вы должны были знать, что моя мать не примет его.
Лорд Килренен пожал плечами, и ему стоило большого труда разместить свой монокль под зарослями надбровной дуги.
– Естественно, я это знал, и она не преминула поступить именно так. Но на сей раз я попытался уговорить ее: ведь могло быть так, что только эта единственная драгоценность из всех, подаренных султаном Шах-Джаханом своей любимой супруге Мумтаз-Махал, не была погребена вместе с ней под мраморными сводами Тадж-Махала. И, конечно, это символ любви. Но, предлагая его ва-шей матери, я подчеркнул, что, приняв мой подарок, она ни в коем случае не связывает себя обязательством стать графиней Килренен. Я случайно узнал, что ей пришлось расстаться со своими собственными драгоценностями, и просто хотел порадовать ее, увидеть ее улыбку. Мне было даровано больше: княгиня рассмеялась, однако в глазах у нее стояли слезы. Я почувствовал, что тронул ее сердце, и был почти так же счастлив, как если б она приняла мой подарок. И потому, уходя, я уносил с собою крохотную искру надежды, а потом... О ее смерти я узнал, когда был на Мальте. Это известие оглушило меня. Я упрекал себя за то, что не остался с ней подольше. Затем сбежал на край света. Мне... мне кажется, что я ее очень любил...
Монокль не выдержал такого волнения и упал на жилет. Дрожащей рукой старый лорд достал из кармана носовой платок, чтобы вытереть кончик носа, разгладил свои длинные усы, после чего водрузил круглое стеклышко на место и, явив тем самым все признаки крайнего волнения, принялся изучать резьбу на потолке. Морозини улыбнулся:
– Я в этом никогда не сомневался. Она тоже, но, коль скоро вы видели мою мать незадолго до ее ухода, скажите мне, в каком она была состоянии. Вы не заметили, выглядела ли она больной?
– Никоим образом. Княгиня, пожалуй, немного нервничала, но и только.
– Могу я спросить вас, сэр Эндрю, зачем вы принесли мне этот браслет теперь?
– Хочу, чтобы вы его продали. Донна Изабелла не приняла браслета, и потому он утратил самую главную ценность: то чувство, которое я с ним связывал. Но осталась его денежная стоимость. Проклятая война нанесла удар по многим самым крепким состояниям и в то же время породила другие, порой весьма сомнительного происхождения, на мой взгляд. Если я хочу и дальше плавать куда мне вздумается, то должен принести кое-какие жертвы. Но браслет даже не жертва, поскольку я никогда не считал, что эта драгоценность принадлежит мне. Продайте ее подороже и отошлите деньги на мой банковский счет. Я вам дам адрес.
– Но все же, почему вы обратились ко мне и именно теперь? Прошло четыре года с тех пор, как умерла моя мать, и у вас не возникало желания возвращаться сюда. Почему вы не доверили свой браслет Сотби или какому-нибудь крупному парижскому ювелиру: Картье, Бушрону или кому-то еще?
За кругленьким стеклышком сверкнул голубой глаз старика:
– Мне будет приятно, если браслет какое-то время побудет здесь. И кроме того, вы, мой друг, обрели
