– Нет. Он повесился, потому что любил меня, а я внушила ему ужас. Он подумал, что я отдалась вам.
– Надо же! Можно предположить, что у него было больше ума, чем казалось… В подобном случае, вероятно, мне бы и следовало действовать в согласии с первоначальной идеей? Очень хотелось бы лицезреть вас снова в том обличье, в каком я вас видел в ту прекрасную ночь… Но только поближе. Что вы скажете, если это произойдет здесь, в комнате?
Он сделал шаг к ее постели. С искаженным от ужаса и отвращения лицом Гортензия выпрыгнула из кровати, на лету подхватила халатик и плотно завернулась в него, сожалея, что это не кольчуга.
– Подите вон, слышите?.. Выйдите отсюда. Меня от вас тошнит!..
Маркиз поднял очи горе.
– Боже, какие выражения. Я ни в коем случае не советовал бы вам прибегать к ним, если вы желаете время от времени видеть своего ребенка! Поскольку именно это и следует вам зарубить на вашем хорошеньком носике: у меня теперь есть наследник, которого я желал. Он поможет мне добыть ваше состояние, считайте, что оно уже у меня в руках. Следовательно, отныне я в вас совершенно не нуждаюсь…
– Это угроза?
– Что вы, отнюдь. Скажем… замечание по поводу очевидных обстоятельств. Вам даже трудно вообразить, сколько женщин погибает от родильной горячки в этом отсталом краю. Вы же разрешились от бремени слишком быстро, чтобы можно было поспеть за доктором… И в нашем замке станет одним несчастным случаем больше…
Отважно сражаясь с охватившим ее паническим страхом, она нашла в себе смелость дерзко возражать бессовестному негодяю, которому сознание собственной безнаказанности позволило сбросить наконец личину.
– А вам не приходит в голову, что слишком часто происходящие у вас несчастные случаи могут привлечь внимание правосудия? Ведь вы, маркиз, – всего лишь один из подданных, как и любой другой! И мы живем не при старом порядке, хотя король и пытается возродить его из пепла. Император Наполеон, мой крестный, издал Гражданский кодекс, и французы уже привыкли повиноваться тому, что в нем написано. Никто не имеет права ставить себя вне закона…
– Отнюдь. Я имею такое право, ибо не признаю законов узурпатора…
– …которые стали тем не менее и законами Людовика Восемнадцатого!
– Я не желаю ничего об этом знать!.. И потом, довольно разговоров! Дорогая моя, запомните хорошенько следующее: если вы намерены однажды повидать вашего сына и даже если вам угодно, чтобы я разрешил вам еще сколько-нибудь пожить на этом свете, придется выказывать немалое сердечное расположение к моей персоне, и даже более нежели расположение!
– Что вы хотите этим сказать?
Неторопливо, шаг за шагом, он стал приближаться к ней. Она так же медленно отступала, пока не уперлась спиной в комод. Сердце громко стучало в груди, а перед собой она видела бегающие глаза маркиза, все ближе и ближе… Ей показалось, что сейчас он упрется в нее, но она ошиблась: он остановился, не доходя, но все же достаточно близко, чтобы она ощутила на себе его дыхание.
– Что в тот вечер, когда мне придет фантазия постучать в вашу дверь, а она не должна быть заперта… – И чтобы не оставить сомнений в своих намерениях, он погладил ее левую грудь…
Вне себя от ярости и отвращения она плюнула ему прямо в лицо.
– Кровосмешение? Вы имеете наглость предложить мне стать вашей любовницей… дядя? В вашем-то возрасте?.. Это может убить вас. Подумайте хорошенько!
Он отстранился, небрежно обтер щеку платком и улыбнулся.
– Кровосмешение? Ну да… Я так жалел, что не смог истинным образом доказать Виктории свою любовь. А как хотелось!.. Но она убежала, а вас я держу крепко, притом вы еще прекраснее ее! Что до возраста, для Лозарга он не имеет значения! Все мы – из крепкого дерева. Хотите пари, что я подарю вам по крайней мере еще одного ребенка?..
Он разразился смехом. Потом дверь тихо затворилась за ним, но щелканье ключа, повернувшегося в замке, дало понять Гортензии, что с этой минуты она пленница. Напряжение, до сих пор поддерживавшее ее перед лицом палача, внезапно спало. Колени ее подогнулись, и она рухнула на ковер…
Когда Гортензия пришла в себя, первым ее побуждением было доплестись до окна и попробовать его открыть. Но она была еще слишком слаба для такого усилия. Она стояла, упершись обеими руками в каменный средник, деливший окно надвое, глядя на бурные потоки воды, с утра обрушившиеся на замок и, как в кошмарном сне, затопившие всю округу… Ей снова захотелось измерить, высоко ли над землей окно, но она и так знала, что это напрасный труд. Даже связав концами все простыни, она не смогла бы достигнуть дна обрыва. И в том состоянии слабости, в какое ее повергли испытания минувших дней, руки не выдержали бы веса тела, ставшего, однако, на удивление легким… Отчаявшись, она упала на колени перед стоявшим у кровати распятием из черного дерева и слоновой кости и обратилась с мольбою к тому, кому уже долго не возносила молитв. Теперь же пленница замка Лозарг просила господа, Деву Марию, тех святых, кого особенно любила, охранить ее и мысленно говорила с душами родителей, которые, как она была уверена, желают защитить ее от напастей. Она молилась долго, так долго, что ей потом трудно было подняться с колен, но после этого почувствовала прилив смелости и – что важнее – спокойствие…
В чайнике для отваров, накануне оставленном на ее ночном столике, было немного холодного настоя липового цвета. Она прибавила туда меда и выпила. Затем, дрожа от холода, поскольку огонь в камине погас и никто не подумал разжечь его снова, она нырнула в постель, чтобы согреться, а главное, собраться с мыслями…
Прошел день, но ни одна живая душа не заходила в ее комнату. Гортензия уже подумывала, что ее намереваются уморить голодом и холодом или же маркиз, продержав ее подольше без пищи, надеется, что слабость сделает ее более сговорчивой; однако с приходом ночи дверь отворилась, и Фульк де Лозарг появился с зажженным факелом в руке.
– Как это, дорогая моя! – лицемерно воскликнул он. – Вас оставили без света и огня?..
– И без пищи тоже! – отвечала из-за балдахина его невестка. – Кому это лучше знать, как не вам, если вы сами заперли меня на ключ!
– Простая рассеянность, драгоценная моя Гортензия! Я был вынужден отправиться на ферму и не знал, что здесь происходит!
Гортензия услышала, как он кличет служанок и очень грубо их отчитывает, хотя к обеим бедным девушкам действительно не в чем было придраться. Почти тотчас огонь в камине запылал снова, свечи были зажжены, а Мартон прибежала из кухни, шатаясь под грузом тяжелого блюда. И все это сопровождалось саркастическими понуканиями маркиза. Когда все пришло в надлежащий порядок, он сделал служанкам знак исчезнуть и пошел за ними, но, уже открыв дверь и держась за ее медную ручку, остановился.
– Эти бедные создания ни на что не годны. Пока, дочь моя, вы не поправитесь совсем, именно я позабочусь о вашем комфорте, как выражаются англичане…
– Вам незачем так себя утруждать. Я подожду возвращения Годивеллы.
– Это может занять некоторое время. К тому же я желаю, чтобы она нашла все в идеальном порядке, когда вернется. Знаю, знаю, вы всегда мечтали возвратиться в Париж, но от этого прожекта вам, думаю, придется отказаться. Впрочем, мы и здесь, вдвоем, можем вести гораздо более приятное существование, чем вы даже способны себе представить. Подумайте. Но думайте быстро, родильная горячка обычно не начинается через полгода после родов… Желаю вам доброй ночи и сладких сновидений… Где однажды, надеюсь, обрету свое место и я!..
Гортензия не имела сил по-настоящему противостоять этой новой беде: слишком жесток был переход от медленного сладостного ожидания истинного счастья к какому-то неправдоподобно уродливому кошмару, в котором лишалось смысла и цели все, что она могла предпринять. Лицом к лицу с этим человеком из льда, цинично попирающим узы крови, она оказывалась совершенно безоружна, тем более что все ее силы подтачивало воспоминание об отнятом сыне…
– Сжальтесь, – взмолилась она. – Верните мне моего мальчика! Разве вы можете быть до такой степени жестоким и бесчувственным?..
