расплатиться с вами!
Капитан адресовал ей свою странную кривую улыбку:
– Подарив мне быструю смерть – от яда или удара ножом. Ведь вор и убийца вроде меня достоин лишь смерти на колесе. Быть распластанным на колесе – единственный вид смерти, который по-настоящему меня страшит, потому что при этом рискуешь утратить всякое достоинство...
Он встал, но Персеваль оказался проворнее и успел взять в свои ладони руки молодого человека.
– Этому страшному дню суждено наступить лишь тогда, когда я не сумею вас спасти; в таком случае я сам займусь вашим освобождением. Пока же не забывайте, что в этом доме у вас есть друзья, которых вы можете просить обо всем. Мы будем вам опорой и поддержкой в любых обстоятельствах.
– Неужели вы забыли, что я король воров?
– Это ваше дело. Я предпочитаю вора, способного на такое великодушие, как ваше, «доброму христианину» вроде Лафма.
– Благодарю вас. Теперь я вас покидаю и больше сюда не вернусь. Я не могу рисковать жизнями моих друзей, вы и так в последнее время слишком много страдали. Но если вы все же вспомните обо мне, произнесите мое настоящее имя: меня зовут Ален...
– Ален, а дальше? – поспешно спросила Сильви.
Молодой человек покраснел и ответил:
– Вы помните, я уже сказал, что не имею права на дворянскую фамилию.
– Жаль! – улыбнулась она. – Вы – истинный рыцарь, капитан Кураж!
– Тогда простите меня, что я вам больше ничего не говорю. Ремесло, которое я выбрал, обязывает меня забыть фамилию, что должна остаться незапятнанной. Прощайте, друзья мои...
Капитан Кураж уже взял в руки свой плащ, но Персеваль снова его задержал:
– Почему «прощайте»? Почему вы сказали, что не вернетесь? Я так понимаю, что капитан Кураж не хочет рисковать, появляясь здесь, но разве кто-нибудь знает лицо Алена?
– Из того общества, какое я для себя добровольно выбрал, трудно исчезать так часто. Я должен быть с моими людьми. Но за этим домом я буду присматривать. Отныне Бог будет его хранить!
Чувствуя, что не в силах скрыть волнение, капитан Кураж торопливо вышел, и Персеваль был вынужден поспешить за ним, чтобы проводить его до двери. Когда шевалье вернулся на кухню, Николь уже убрала со стола с помощью Сильви и Корантена, стоявшего у камина, посапывая трубкой и задумчиво глядя на огонь.
– Как странно все, что с ним случилось, – заметила Николь. – Он очень забавный...
– А ты что скажешь, Корантен? – спросил Рагенэль.
– Я знаю, кто он, – не сдержался Корантен. – Он нам солгал, сказав о провинциалах-приказных. Он бретонец и, должно быть, происходит из древней бретонской фамилии. Его родители действительно были убиты, но у него осталась родня, близкая ко двору...
Эти слова были встречены глубоким молчанием. Все замерли, ожидая, что скажет Корантен.
– Откуда ты его знаешь? – спросил шевалье.
– Вы помните бенедиктинский монастырь в Жугоне, куда меня когда-то отдали родители?
– И откуда ты сбежал. Такое не забывается.
– Он тоже был помещен в монастырь на тех же условиях. Он был младший в семье, где было несколько сыновей; его запихнули в рясу, словно в каменный мешок. Он пробыл в монастыре гораздо меньше меня, но я навсегда запомнил его лицо. Звали его...
– Нет! – остановил Корантена Персеваль. – Никогда не называй его фамилии, даже мне! Эта тайна не принадлежит тебе, ты не имеешь права ее разглашать. В наших молитвах он будет Аленом, и все тут!
– Простите! – опустив голову, пробормотал Корантен. – Я чуть было не совершил дурной поступок.
– Главное, что ты его не совершил! – воскликнул шевалье. – А теперь спать! Я провожу Сильви в ее комнату.
С неописуемой радостью скиталица вновь оказалась в своей очаровательной желтой спальне. Она снова прикоснулась к изящным вещицам серебряного туалетного гарнитура, взяла красивое венецианское зеркало, которое отразило лицо, словно размытое усталостью и страхами последних дней. Однако – и это было чудом молодости – Сильви казалось, будто все, что она вынесла, страдания и ее позор, покинули ее в ту минуту, когда она начала раздеваться. Здесь, в этой уютной комнате, которую нежная забота сохранила в неприкосновенности, Сильви почувствовала, что в ее душе осталось нетронутым главное: жизненная сила, вкус к жизни, даже к борьбе, и особенно любовь к Франсуа, хотя он и отверг ее. Наверное, так же он отверг бы и любую другую женщину, которая стала бы ему навязываться. Теперь, когда Лафма отдал Создателю – если, конечно, не мессиру Сатане! – свою подлую черную душу, все встало на свои места, и Сильви ощутила, что она снова начинает становиться сама собой – той Сильви, которой она была раньше, той, которая так много пережила и выстояла, той, которая любила и продолжала любить и надеяться.
Это счастье длилось недолго – всего два дня. А именно до прихода весьма взволнованного Теофраста Ренодо, явившегося сообщить, что Лафма выжил.
– Курьер, утром принесший пакет, нашел его в луже крови, но Лафма еще дышал, – рассказал он потрясенным друзьям. – Его даже привели в сознание, и он нашел в себе достаточно сил потребовать, чтобы послали за знаменитым Жаном Батистом Мореном де Вильфраншем, королевским астрологом, о котором говорят, что если он соизволит взяться за свое прежнее ремесло лекаря, то может сотворить чудо.
– И он сможет помочь Лафма вернуться к жизни? – спросил Персеваль.
– До этого еще очень далеко. У раненого – он получил удар шпагой в грудь – сильный жар, и окружающие даже говорят, будто в бреду он несет такие чудовищные вещи, что домочадцы сочли необходимым никого к нему не допускать.
– Известно ли, кто нанес удар?
– Слуги и стражники – их нашли в парке связанными и полузамерзшими от холода – говорят о всадниках в масках, но у тела раненого обнаружили лист бумаги с одним-единственным словом: «Кураж». Это меня ничуть не удивляет, – прибавил газетчик. – Обо всем вы прочтете в завтрашнем номере «Газетт де Франс»...
– Друг мой, не рассказывайте об этом так подробно! Ведь ваши читатели до нового распоряжения не должны знать, что капитан Кураж, хотя и не лишил жизни Лафма, спас мою крестницу. Госпожа Шемро так коварно обманула ее, привезла к своему другу, начальнику полиции, как, видимо, и было условлено между ними.
И шевалье де Рагенэль во всех деталях рассказал своему другу о злоключениях Сильви.
– Вы правы, – согласился Ренодо, когда Рагенэль закончил свой рассказ, – будет лучше, если мы не станем сообщать подробностей. Читатели лишь узнают, что Лафма подвергся нападению у себя дома и тяжело ранен. Потом мы будем печатать бюллетени о его здоровье и – все! Какая удача, что кардинал надолго уехал из Парижа! Приказы, которые он может отдать по этому поводу, наверняка не будут исполняться с тем рвением, как если бы он находился в столице. Во-первых, потому, что большинство полицейских ненавидят начальника полиции, во-вторых, потому, что все знают: кардинал долго не протянет. Это сдерживает начинания, которые впоследствии могли бы стать опасными...
– Но тогда мне придется снова вернуться в монастырь! – с горечью воскликнула Сильви. Она была на грани истерики. – Прощайте те спокойные мгновения, что я надеялась провести здесь! Неужели никто не может остановить этого негодяя?
Господин Ренодо взял руки девушки в свои:
– Спешить некуда. Я вам сказал, что до выздоровления далеко. Быть может, Лафма уже не суждено поправиться. Надеюсь, в этом доме вам ничто не угрожает, как и в монастыре. Здесь хватит людей, чтобы вас защитить, а любовь ваших близких ничто не сможет заменить. Оставайтесь здесь и следите за дальнейшими событиями! Вполне возможно, что вам вообще не придется уезжать отсюда.
– Лишь бы его слова сбылись! – вздохнула Сильви, когда Ренодо простился с ними. Издатель обещал не давать в газете сообщение о Лафма до следующей недели. – Ведь я мечтала жить вместе с вами в этом доме, который люблю, посвятить себя заботам о вас, как любящая дочь.
– Не надо предвосхищать будущее, милая моя Сильви. Я надеюсь увидеть ваше будущее более блестящим. Разве вы забыли о вашем друге Жане?
