кошмаром! Высадившись на остров и начав движение, замедляемое опасностью напороться на турецкие мины, мы обнаружили, что нам придется спуститься в овраг и выйти из него с другой стороны по козьей тропе, где турки могут играючи нас перестрелять. Монсеньор приказал нам лечь и дождаться рассвета, потому что поднявшееся солнце будет бить туркам в глаза и мешать целиться. Но Навай совершил очередную глупость, правильнее сказать, преступление: мы услышали рокот боевых барабанов, словно специально устроенный для того, чтобы предупредить неприятеля о готовящейся атаке. Пришлось нам наступать в темноте, сгустившейся в предрассветный час. Это нас и погубило. Турки разили нас со всех сторон, сея настоящую панику в рядах наших людей, еще не отвыкших от морской качки...
Несколько минут – и наши ряды рассыпались. Началось беспорядочное бегство. Этого монсеньор стерпеть не смог. Где-то в темноте раздался взрыв, и он решил, что там в бой с турками вступил Морозини и что туда следует устремиться и нам. Однако его уже ранило в ногу. И тут мне повезло: я схватил под уздцы появившуюся невесть откуда лошадь. Он залез в седло, я взобрался на круп.
«Вперед, дети мои! – крикнул он. – Смелее! За мной! Во имя Людовика Святого!»
Мы набросились на турецких солдат вслепую и спустя несколько минут, как ни отважно мы дрались, нас пленили...
Стоя, безоружные, в лучах восходящего солнца, казавшегося теперь зловещим, мы уже представляли себя обезглавленными, даже видели собственные головы, воздетые на пики... Но на наше счастье, великий визирь обещал своим воинам по пятнадцать пиастров за каждого пленника и по семьдесят за командира. Нас связали и повели в лагерь, расположенный довольно далеко от города. Нашим взорам предстали укрытые в маленьких бухтах турецкие галеры. Мне, вышедшему из боя без единой царапины, и то было тяжело держаться на ногах, что же говорить о монсеньоре, чья рана не переставала кровоточить! Но он не выдавал своих страданий даже негромким стоном. Более того, он нашел силы, чтобы не вползти, а гордо войти в шатер, в который нас втолкнули. Там мы увидели толстяка в шелках, сидящего на подушках; рядом с толстяком стоял секретарь с бумажным свитком, пером и чернильницей на поясе. Это был христианин- перебежчик, назвавшийся у турок именем Зани и служивший им переводчиком.
– Почему ты так горделиво держишься? – обратился он к монсеньору. – Где твои богатые одежды и латы?
– Принцу не обязательно наряжаться, чтобы быть узнанным.
– Принцу? Среди атакующих был всего один принц...
– Он перед вами. Франсуа де Бурбон-Вандом, герцог де Бофор, адмирал Франции.
– А тот, кто валяется у твоих ног?
– Мой адъютант и сын... приемный. Его имя – Филипп, герцог де Фонсом.
Пока секретарь переводил его ответы, толстяк в тюрбане таращил на нас глаза. Видимо, он не ожидал такой богатой добычи. Перебежчик перевел его торопливую речь:
– Не исключено, что ты лжешь, однако мой господин доверит решение твоей судьбы другим людям. Тебя ждет большая честь: ты предстанешь перед великим визирем. Он сразу определит, правдивы ли твои слова.
– Сначала займитесь его раной! – сказал я. – Иначе господин адмирал не доживет до этой великой чести...
Меня пнули ногой, приказав держать язык за зубами, ибо моя персона никого не интересует. Нас тут же разлучили, сколько мы ни возмущались. Двое стражников увели монсеньора, обращаясь с ним довольно почтительно. Меня же просто уволокли, как мешок тряпья, и швырнули в какую-то палатку, где мне предстояло мучиться от жары, голода и жажды. Издалека до моего слуха доносились ужасающие вопли, мольбы, выстрелы, пушечные залпы. Все свидетельствовало о яростном сражении. Потом наступила удивительная тишина. Вот когда я понял, что имеют в виду, говоря о тишине – вестнице непоправимых катастроф! Когда мне наконец-то соизволили принести воды и поесть, я определил по довольной физиономии моего тюремщика, что наша миссия провалилась. Я залился слезами. Хуже всего было то, что я не мог справиться о здоровье монсеньора, так как не говорил на языке этих людей. Я пробовал обращаться к ним по-гречески, так как сносно владею этим языком благодаря урокам дорогого аббата Резини, но безрезультатно. Меня вытащили из палатки и затолкали в пещеру, запиравшуюся дощатой дверью. Я даже испытал благодарность к тюремщикам: здесь меня по крайней мере не мучила нестерпимая жара.
Мне предстояло пробыть в пещере две недели. Потом, в ночной тьме, передо мной предстал переводчик Зани. Этот человек был мне отвратителен, однако я обрадовался возможности поговорить хотя бы с ним. От него я узнал, что меня уже этой ночью отправят в Константинополь, где я буду находиться как пленник, пока не станет известно, что моя семья соглашается внести выкуп, благодаря которому я сохраню голову на плечах...
– Но мы не получали требований о выкупе! – воскликнула Сильви. – Нам было известно одно: ты исчез вместе с герцогом де Бофором, и вас объявили погибшими...
– Я еще вернусь к истории с выкупом, – пообещал Филипп с улыбкой. – Не знаю только, поверите ли вы мне. А пока продолжу рассказ о моем отплытии с острова Канди. Я простился с ним спустя час, на галере, в крохотной каюте, вернее, конуре, где были свалены ядра для носовой пушки. Меня посадили на цепь, однако не забыли о чистоте и даже дали ведерко для отправления естественной нужды. К моему удивлению, Зани отплыл со мной и на протяжении путешествия, длившегося чуть больше недели, часто ко мне заглядывал, задавал бесконечные вопросы обо мне самом, моей семье, жизни в Европе, короле и, конечно, монсеньоре – особенно о нем. Но когда я сам задавал ему вопросы о судьбе монсеньора, он твердил одно:
– Твой адмирал – пленник его высочества великого визиря Фазиля Ахмеда Копрулу Паши, которого нам подарил Аллах, да будет трижды благословенно Его имя!
Ответ звучал заученно, и я в конце концов отчаялся добиться от него толку. Главное, я не сомневался, что монсеньор жив.
Признаюсь, вид Константинополя, представшего взору на закате, привел меня в восторг. Город лежит на берегах трех проливов, но, сходя с галеры, я увидел всего один – Босфор, зажатый между азиатским берегом и длинным городским кварталом под названием Стамбул, с золочеными, лазурными, изумрудными куполами, с высокими белоснежными минаретами среди бескрайних садов вокруг дворцов султана, спускающихся к морю. Лучи заходящего солнца заливали эту картину расплавленным золотом; рамой картине служили высокие стройные кипарисы.
Однако у меня не было права проникнуть в этот рай. Галера причалила к подножию высокой крепости – части высокой стены, огораживающей Стамбул со стороны моря. Зани с радостью удовлетворил мое любопытство: крепость называлась Йеди-Куле, то есть «Замок семи башен», зловещая слава которого давно облетела Средиземноморье. Отрубленные головы, видневшиеся среди зубцов на стенах, подтверждали эту славу. По рассказам, полстолетия назад в этом замке был убит собственными янычарами турецкий султан. К тому же у подножия замка валил с ног омерзительный запах: этот ад располагался неподалеку от боен и дубильных мастерских и тонул в бараньей требухе... Сперва мне показалось, что жить в таком зловонии немыслимо, но в конце концов я привык... Мне еще повезло: в моей камере в отличие от других было крохотное зарешеченное окошечко с видом на море.
Я провел в заточении много месяцев: мерз зимой, задыхался летом, ничего не видел и не слышал, кроме крика муэдзинов, чаек и приговоренных к казни. Истошнее всех остальных вопили насаживаемые на кол. Но хуже всего было отсутствие вестей. Иногда я даже забывал, кто я такой, потому что воспоминания о прошлом были слишком тягостны. К тому же тревога за судьбу монсеньора жгла меня, как чесотка. Почему меня обрекают на муки, лишают человеческого общества, если не считать безмолвного стража, приносящего мне каждый день жалкие крохи, не позволяющие околеть с голоду?
Я уже смирился с мыслью, что так и проживу остаток своих дней в этой могиле, как вдруг за мной явились солдаты. Дело было вечером. Не сомневаясь, что настал мой смертный час, я торопливо шептал слова молитвы...
В крепостном дворе мне завязали глаза и заставили залезть в закрытую повозку с кожаными занавесками. По пути я так ничего и не увидел. Мерзкая вонь, к которой я давно принюхался, сменилась более приятными ароматами, показавшимися мне божественными. Наконец мне велели вылезать. Видимо, я находился в саду: у меня было впечатление, что вокруг растет благоуханный цветник. Мои голые ступни ощутили гладкие скользкие плиты... Наконец с лица, залитого потом от влажной духоты, сняли повязку. Я
