– Бабкины сказки. Скорее Большая Северная Волчица сожрет луну, чем я услышу, как говорят драконы.
И с этим я тоже легко согласился.
Прошло три недели. Нарим, наверное, сказал бы, что мы сумели найти общий язык, но если бы кто-то другой услышал ее подначки и мое молчание, он бы решил, что едва ли нам это удалось.
Глава 17
Спустя несколько дней после разговора у скалы я проснулся, задыхаясь, среди ночи, пребывая в твердой уверенности, что Горикс накинул мне на голову холщовый мешок и поглаживает мне спину свернутым хлыстом – так он обычно делал, преисполнясь нездорового удовольствия в предвкушении первого удара. Я вскочил, обливаясь потом и отчаянно борясь с одеялом, которым сам же и накрылся, озябнув, с головой. Все еще дрожа, я прокрался к очагу и бросил в него оставшиеся в дровяном сундуке щепки, чтобы оживить потухшие уголья. Огонь разгораться не пожелал, так что я поспешно натянул башмаки, набросил плащ и пошел сыскать хоть каких-нибудь дров. Свет мне нужен до зарезу.
Полная луна заливала снег холодным серебром. Синели четкие тени. Я ухватился за подгнившую жердину, служившую коновязью, и несколько раз глубоко вдохнул морозный воздух, стараясь мыслями о свободе и просторе и красотой лунной ночи изгнать свои страхи. И тут я услышал донесшийся из домишка приглушенный вопль. Дверь распахнулась. На пороге стояла Лара, закутанная в одеяло. На залитом лунном светом лице ясно читался ужас. Ни усмешки, ни кривящихся губ.
– Огонь, – всхлипнула она. – Я проснулась, а он как вспыхнет!
Так вот оно что. Вот почему она держалась подальше от очага.
– Простите меня, – ответил я поспешно. – Я бросил в очаг щепки, и они, должно быть, все-таки занялись. Я никак не думал, что вы от этого проснетесь. Простите. Я подожду, пока все не прогорит.
Холодная тьма нужна ей сейчас не меньше, чем мне – огонь и свет.
– А что ты вообще все время около очага толчешься? И куда это ты? – Ну вот, она пришла в себя. Конечно, теперь она смотрит на меня с недоверием.
– Зов природы, – отозвался я, отворачиваясь и глядя на освещенные луной горы.
Снег заскрипел под ее башмаками. Она подошла так близко, что я чувствовал ее дыхание. Никогда не умел толком врать.
– Что-то ты долго! Тебе же на три шага от огня не отойти – боишься обморозиться! – Ростом она была мне едва по плечо. – Вон, весь трясешься! Что же ты…
Она осеклась. Я повернулся к ней. Она глядела на мои руки, все еще цеплявшиеся за коновязь. Про перчатки я забыл и так загляделся на луну, что не замечал холода. Я поспешно сунул корявые уродливые пальцы под плащ и снова уставился на горы. Проскрипели удаляющиеся шаги.
Прошел добрый час, пока я смог заставить себя вернуться в дом. Не знаю, почему мне было так горько из-за того, что она видела.
Ничего не изменилось. Лара не упоминала о моих руках, а мне только этого и было надо. Даже если бы она была способна на жалость, ее жалости мне не было нужно, как ей не была нужна моя. У нее было больше слов со значением «сопляк» и «слабак», чем у драконов – обозначений ветра. Помощь мою она по- прежнему принимала крайне неохотно и высмеивала все, что бы я ни говорил. О ночном эпизоде она вспомнила лишь однажды, три дня спустя, когда швырнула мне шило, два мотка кожаных шнурков и груду кожаных лоскутов, велев прошить боковые швы всаднических штанов.
– Не успеваю, – заявила она. – Ты говорил, что сделаешь все что угодно. Вот и делай.
Я и сделал. Медленно. Мучительно. Тихо ругаясь, когда шило в двухсотый раз выпадало у меня из рук и только с двадцатой попытки удавалось проткнуть нужную дырочку. Обливаясь потом при попытке продеть шнурок в ушко и протащить его сквозь толстую промасленную кожу. Под конец я едва не начал биться головой о стол. Вроде бы нехитрая задача, но целых три дня она была для меня куда важней, чем разумные драконы и спасение целого народа. Меня совершенно не интересовало, что я делаю, где нахожусь, сколько сделал и сколько мне еще осталось.
Вести эту битву мне было бы куда приятней где-нибудь подальше от Лары, но она ни разу ничего не сказала. Она даже не смотрела в мою сторону. Казалось, ее не интересовала ни закипавшая во мне злость, ни досада, ни редкие вспышки восторга при неожиданных успехах. Поначалу мне казалось, что все это – чистейшей воды насмешка Всадника над сенаем. Но когда она, не дав мне насладиться триумфом по поводу законченной работы, положила передо мной следующий кусок кожи, я взглянул на нее в смятении. На ее лице играл отсвет улыбки. Слабый, неверный, непостижимый. Я почувствовал себя полным идиотом. Конечно, ей просто хотелось поглядеть, как сенай волей-неволей опускается до такой грубой работы… хотя улыбка ее была вовсе не из таких.
Работа шла, приближалось равноденствие – день, когда, по мысли древних, мир преисполнялся радости при мысли о своей невесте земле. Элимы считали, что в этот день драконы пробуждаются от зимней спячки. Лара тщательно считала дни. На стене над постелью она вела угольком календарь, ежедневно перечеркивая очередной квадратик. Некоторые дни были помечены кружочками, полукругами и полумесяцами – фазами луны, а равноденствие отмечал жирный крест. В других квадратиках значки были вовсе непонятные. Начало пятой недели моей жизни у Лары помечал тоненький серпик – значок последней лунной четверти.
В тот день она была рассеянной и нервной – совсем на себя не похожа. Мы доделывали доспехи, и мне удалось сделать даже больше, чем ей. Наголенники были готовы – хоть сейчас надевай. Штаны тоже – они были толстые, жесткие и неудобные. Я сидел на полу и бился над жилетом: его надо было прошить сухожилиями, куда более прочными, чем кожаные шнурки, и куда тоньше их. Ухватить их и продеть в ушко было для меня непосильной задачей.
– Я пошла, – заявила Лара после полудня, отшвырнув недоделанный войлочный шлем. – Проверить ловушки, – добавила она поспешно.
– Я проверял утром, – удивился я. – Было только двое лисят, я их отпустил.
– Вечно всех отпускаешь, – огрызнулась она, набрасывая плащ и хватая со стены лук. – И ешь вечно одно и то же. Надоели мне лепешки и сыр, хочу чего-нибудь получше. Вечером приду, как стемнеет.
Я счел за лучшее не оспаривать разумность подобного предприятия.
