Глава 30
Каков облик времени? Люди говорят, будто время приобретает форму вещей, его заполняющих: приятных, заставляющих его лететь, и скучных, задерживающихся еще долго после того, как с ними попрощались. Однако годы моего молчания, когда жизнь была пустотой, не сдувались, как пустые мешки от зерна. Каждый миг имел глубину, ширину и длину, у каждого часа был неизменный объем. И они громоздились друг на друга, пока столп времени не вырос так высоко, что я снова стал свободен. Но с того мига, когда я в Абертене отдал себя Роэлану, облик времени изменился, и я больше не мог отличить миг от часа или дня.
Лара говорила – полминуты. Полминуты с того мига, когда она поднимет левую руку, до того, как дракон испустит струю пламени, способного расплавить камень. Половина этого времени уйдет на то, чтобы оказаться в этом пламени. Действительно, безумец и дурак. На что я надеюсь? Как мне донести до Роэлана то, над чем я так отчаянно бился последние недели, – слова, которые я искал, перебирая воспоминания о минувшем счастье?
Но я же хотел этого. Намерения мои были ясны, решение твердо. Каковы бы ни оказались тайны Нарима – а я уже давно пришел к заключению, что тайны его поистине монументальны, – я решил, что мне нет до них дела, потому что они не имеют отношения к моей цели: доискаться до истины. Но я не учел того, что Лара почти свела меня с ума. В Мазадине не догадались изобрести пытки, подобной утонченной муке, через которую мне пришлось пройти за последние два дня, – сначала изображать близость, которой я так жаждал, слышать исполненные ненависти слова, лишавшие меня всякой надежды на нее, и мучиться – ведь нельзя было удержаться от соблазна решить, будто ее поступки свидетельствуют о совсем других чувствах… И я не учел той ярости, которая охватила меня, когда я узнал, что Нарим отправил меня в преисподнюю – «в безопасность», – поскольку не считал людей способными на стойкость и верность. Но это страшное открытие подарило мне надежду, которая питала сладкий любовный бред. Наверное, Лара хотела, чтобы я, сделав это страшное открытие, ее возненавидел, но я-то вбил себе в голову, будто она не допускает между нами никакой лжи. И вот я пытался справиться со всеми этими обрушившимися на меня новостями, а дракон едва не расколол мне голову безумным ревом.
Разве мог я придумать разумные слова – за четверть минуты, в подобной сумятице? Какая связь могла превозмочь ошеломляющее, неимоверное, чудовищное великолепие разъяренного до предела дракона?
Так что когда настал решающий миг и я кинулся навстречу самому кошмарному видению в мире, мне удалось лишь бездарно выдавить: «О Роэлан, вспомни!» Алые ноздри вспыхнули, чудовищная голова опустилась, раздался невыносимый рев, ослепительная вспышка сбила меня с ног, и я упал на колени. Мимолетная печаль о Ларе, музыке, драконах, о великолепии, грусти и святости жизни – и меня охватила такая страшная боль, что по сравнению с ней все пытки Мазадина были не более чем булавочными уколами.
В голове промелькнуло слово «скорее», что само по себе было странно, потому что я ждал смерти по крайней мере быстрой. Но тут-то время и стало выкидывать свои непонятные штучки, и боль и рев, от которого тряслась земля, все не кончались. Сквозь какофонию бушующего белого пламени и драконье неистовство до меня доносились мои собственные крики, и я подумал – что же эта несчастная душа до сих пор не мертва? Что ж он не замолчит?
Вспомни…
Неужели это мое слово эхом отдается в мертвых ушах?
– Эйдан, любимый! – услышал я Ларин крик. О, как горько, как пронзительно-нежно, как трогательно прозвучал он, исполнив мою муку сладостью открытия и душераздирающим сожалением.
И тогда откуда-то издалека, из-за луны и звезд, долетел тот же зов, такой слабый, что его мог бы заглушить и ветерок от крылышек мотылька, и шорох проплывающего облака, и снежинки, оседающие на снежное одеяло по колено глубиной. Не слова – нет, тот, кто говорил со мной, не знал больше слов. Даже не отголоски мелодий, которые пел мне Келдар. Образ. Чувство. Изумление. Эйдан… Эйдан, любимый?
В тот бесформенный, бесцельный миг, когда я это услышал, я решил повременить со смертью. Не мог же я оставить без внимания голос, бывший для меня смыслом жизни, – только вот хаос, боль и ужас оглушали меня, мешая его расслышать. Нужно было найти островок внутреннего покоя и оттуда попытаться ему ответить. И вот я отправился на поиски этого островка, отправился в путь, полный видений, пробился через все переполнявшие меня мысли, претендовавшие на то, чтобы стать моим последним горем или последней радостью. За пределами пламени и боли витал образ Лары – не той, танцующей, полной грации и прелести, а закованной в доспехи из кожи и гордости, повергающей ужас к своим ногам. Еще образы – Давин хохочет, похлопывая меня по плечу, Каллия награждает поцелуем, отдающим вином, Альфригг бьется в ярости, кляня меня за предательство и зажимая рукой рану. Я заставил их расступиться – и Горикса, и Гарна Мак-Ихерна, их цепи и хлысты, отчаяние, обугленную горечь Искендара, загадку Нарима… Я углубился дальше и снова оплакал Джеральда, Элис и Гвайтира, услышал безумный вой отца и ласковый смех матери. В Мазадине я узнал, как отрешиться и от них. И вот среди хаоса я разыскал тьму и тишину, холодный мирный океан покоя моей души.
– Вспомни, – произнес я опаленными губами и потрескавшимся языком. – Это твой слуга… твой брат… Эйдан пришел освободить тебя. – И я заставил себя ждать – долго, очень долго, краткий миг, всю оставшуюся жизнь.
– Эйдан, любимый… – Образ стал куда ярче.
– Я здесь, – ответил я.
– Мой. Мой. Потерянный. Помню тебя… сломанный, одинокий, печальный…
– Нет, я не печалюсь больше, – сказал я. – И больше не одинок. Твой голос – утешение и отрада мне.
Он был со мной. Голос, который я чувствовал – потому что я его не слышал, это слово тут не подходит, – и в самом деле был голосом того, кого я почитал богом. Я не мог найти другого имени для подобного создания. Сейчас, как и в наши первые дни, когда я был еще ребенком, разум был погребен в нем так глубоко, что я едва различал образы, которые он вливал в меня так щедро, – лишь бессмертную их красоту, любовь и радость, с которой он их создавал.
Я бы веки вечные упивался его дикими видениями, но перед глазами поплыла тьма, а грудь словно бы терзали когти из расплавленной стали, и было не вдохнуть. Я горел, я умирал…
– Роэлан, вспомни! Роэлан, лети, лети радостно и свободно!
Миновал покой, который время так милостиво мне даровало, и, открыв глаза, я увидел, как пылают мои протянутые руки. Клочья пылающей одежды обратились в пепел и упали наземь, но плоть, к моему
