посылаем новорожденных, никогда не возвращающихся обратно. А то и из более дальних мест.
— Может, вы расскажете мне про то, как живете здесь, и то, что знаете о просторном мире, и тогда я смогу добавить то новое, что известно мне.
Человек рассмеялся и слегка покраснел.
— Я строил так много догадок для этих одиноков, рассказывал столько историй о своих предположениях и подозрениях, что теперь едва способен отличить правду от собственных глупостей. Ловите меня на слове, если я начну привирать.
Пока он высыпал из плетеного мешка немного таппы, тонко резал ее каменным ножом и жарил в щербатом глиняном горшке на своем крохотном огне, он рассказывал мне о бурях, исхлеставших их расселину, землетрясениях и молниях с Края. Его земляки привечали случайных скитальцев, выбравшихся от Края нагими и сбитыми с толку, пытались успокоить тех, кто приходил напуганным и озлобленным. Часто им приходилось сражаться с голодными зверолюдьми, которые бродили по диким землям и, как было известно, убивали и ели одиноков. Страж запретил обитателям расселины уходить из нее, и они решили трудиться и делать ее все лучше, пока король не придет в Пределье, чтобы все переменить.
Его рассказы, хотя и интересные и волнующие, совпадали с тем, что я и так уже знал. Лишь спросив о его познаниях и теориях о «просторном мире», я услышал что-то необычное.
— Разве вы еще не странствовали по Пределью? — спросил он, наклоняясь ко мне и сверкнув глазами. — Я сижу перед своим оплотом и наблюдаю, как проходят бури, чувствую, как сотрясается земля у меня под ногами; я вижу новорожденных одиноков, открывающих глаза миру, и разум мой не перестает удивляться.
— И к какому же выводу вы пришли?
Человек ответил мне едва ли не шепотом, словно опасался выразить это удивление в полный голос.
— Наша земля живая. Мы чувствуем биение ее сердца, и мы ощущаем боль ее роста. Она по-своему искажена так же, как и мы, и это терзает ее так же, как нас — наши покалеченные тела. Наша жизнь здесь трудна. Но я говорю своим сородичам, что Пределье лишь сейчас осознает одиноков, и, поскольку мы спрятаны в этой расселине, нас оно пока что не видит. Когда же оно узнает о наших трудностях, оно поделится с нами своими богатствами и проведет нас через бури.
Пока он излагал свои странные теории, я ел его жареную таппу так, словно голодал неделю. Я бы съел и в пять раз больше, если б только имел такую возможность. Паоло уступил мне свою долю, сообщив, что я явно куда голоднее его, а наш хозяин лишь покачал головой, когда я жестом предложил ему взять свою порцию.
— А что насчет огненных бурь? — спросил я, собрав с ладони последние крохи и вытерев пальцы о штаны. — Их вы тоже как-то объясняете?
— Я говорю сородичам, что это, должно быть, страж над нашей землей, который сечет Пределье так же, как наш Страж сечет одиноков, даже если им непонятна их провинность. Мы должны помочь нашей земле выдержать ее наказание так же, как должны выдерживать свое.
Его спокойный философский подход шел вразрез с моими представлениями о Страже. Мне было неприятно рассказывать этому человеку, что единственными новостями его «просторного мира» были приговоры и деяния сурового деспота. Но он слушал меня так внимательно, что, полагаю, смог бы повторить мои слова точнее, чем я сам их воссоздал бы. Я не упомянул о надеждах, возлагаемых на меня одиноками.
— Так Страж считает, что наш король придет извне Пределья? — спросил он, жадно ловя каждое мое слово.
— Похоже, что так. Он посылает искателей в земли вне Пределья — в другие миры, — чтобы найти его.
Человек поморщился, впервые выказав несогласие.
— Нет, нет, это неправильно! Король должен принадлежать к Пределью. Он станет говорить за него, творить его и облегчать его страдания. Как же он может прийти извне?
— Я согласен, — ответил я, — это бессмысленно.
Мы посидели немного молча, размышляя над этими загадками, а потом я ушел, поблагодарив хозяина за гостеприимство.
Снаружи чадной лачуги дождь уже утих до теплой мороси. Розовые толстые молнии беспрестанно вспыхивали над головой, освещая унылый поселок. Двое одиноков — молодая женщина со слезящимися глазами, закутанная в мешковатую хламиду, и обнаженный мужчина, одна нога которого напоминала древесный пень, — стояли в стороне, терпеливо ожидая хозяина оплота. Каждый сжимал в руках по плетеному мешку, точно такому же, как тот, из которого наш новый знакомый доставал таппу.
— Подождите немного, и я буду в вашем распоряжении, — попросил он их, а потом обратился ко мне: — Я должен перестать болтать, чтобы дать этим двоим их порции таппы. Они очень голодны. Как это прекрасно, что я смогу поделиться с ними вашими словами.
— Значит, вы храните общий запас таппы? — изумился я. — Не замечал, чтобы это было принято среди других одинокое.
— Это лучший выход. Таппа растет лишь в одном крохотном уголке нашей расселины.
Несложно представить, учитывая отвесные каменные стены и грязную реку, замещавшую в ней поверхность земли.
— Чтобы предотвратить споры и разделить все поровну, мы давно уже решили назначать одного человека, чтобы распределять запасы. С этим пробуждением за своей долей пришли двое, со следующим — еще столько же.
Он сдвинул камни с небольшого уступа на каменной стене, в которой открылся погреб. Он был устроен достаточно высоко, чтобы его не затопило, если капризная буря вдруг затопит расселину. Каменным ножом он отрезал увесистый кусок грязно-белого узловатого корня, спрятанного в укрытии. Потом он дал женщине разрезать ломоть пополам, а мужчине — выбрать себе долю. Оба убрали свои порции, каждая где-то с буханку хлеба, в сумки, улыбнулись, кивнули мне и Паоло и поспешили прочь.
— Должно быть, ваши соплеменники очень вам доверяют, — заметил я. — И это, наверное, не так-то просто — каждый день всех кормить.
— Только двое приходят с каждым пробуждением, — возразил он, укладывая камни поверх драгоценного погреба, и от смущения залился краской. — Не так уж это и трудно. Доброй тебе дороги, странник. Ты оказал мне честь этой беседой. Будь осторожен в пути.
Мы с Паоло направились к Вроуну и остальным, которые ждали нас в сотне шагов дальше по дороге. Когда мы впятером двинулись через грязь к концу расселины и Краю, изможденный одинок запел. Его песня говорила о страдающей земле и долгом ожидании его народа, и привязчивая мелодия еще долго слышалась в тумане после того, как он сам скрылся из виду.
Я долго размышлял о жизнерадостном одиноке, пока мы тащились по дороге прочь от грязной расселины. Его причудливые фантазии так легко было опровергнуть. И все же, когда, приблизившись к Краю, мы почувствовали под ногами легкое подрагивание, я уже не мог избавиться от сравнения с бьющимся сердцем.
Мы еще не успели далеко уйти, когда Паоло вытащил лепешку, собираясь перекусить, а я вспомнил о том, как трудно тому одиноку кормить свой народ. Если в скоплении было пятьдесят башен — пятьдесят обитателей — и только двое за день получали кусок таппы размером с буханку, значит, этой доли должно было хватать на двадцать пять дней. Неудивительно, что они выглядели такими изможденными. А потом я вспомнил о том, что я ел… тонкие ломтики таппы, куда более аппетитные, чем вареная кашица, которую можно было растянуть надолго. Этот человек опустошил ради меня свой мешок — запасы на весь месяц.
— Вроун!
— Да, мой король?
— Что у нас есть из припасов?
— Лепешек на два света, потом твердая колбаса, пришедшаяся по вкусу могучему наезднику, хотя это не то, к чему он привык, и пять круглых фруктов Стража, которые вы называете похожими на яблоки.
— Пусть каждый возьмет себе по лепешке, мне не нужно, а потом отнеси остальные припасы тому
