Абель. Нет.
Бауэр. Он был осветителем в кабаре «У голубого осла». Вы никогда не встречали его там?
Абель. Нет.
Бауэр. Странно.
Абель. Я очень редко бывал в этом заведении.
Бауэр. Обычно он стоял у самого входа, возле софита, который направлял на исполнителей. Вы должны были видеть его.
Абель. Да.
Бауэр. Его звали Йозеф Бирнбаум.
Абель не отвечает.
Мы не можем сказать с уверенностью, как его убили. Похоже, его переехал тяжелый грузовик, но есть основания подозревать, что перед этим он подвергся насилию или пыткам.
Абель. Зачем вы мне все это показываете?
Бауэр. За последний месяц произошло семь необъяснимых смертей. В вашем непосредственном окружении, герр Розенберг.
Абель. Но не подозреваете же вы меня?
Бауэр. Зайдемте ко мне в кабинет, я дам вам чего-нибудь подкрепиться.
11
Бауэр отпирает дверь в свой кабинет – тесную, видавшую виды, скудно обставленную комнатушку с пропыленными занавесками. Окно ее выходит во внутренний двор, на противоположной стене которого виден ряд зарешеченных окон. Сняв пальто, инспектор набрасывает рабочий альпаковый пиджак с заплатами на локтях. Молчаливый полицейский в штатском устроился на стуле у двери.
Бауэр. Садитесь, Розенберг. Хотите кофе? Правда, его вряд ли можно назвать кофе, но все же это лучше, чем ничего.
Через дверь он приказывает кому-то принести три чашки кофе с сухариками, если найдутся. Затем садится за стол, вновь поднимается и присаживается на стул против Абеля, чуть ли не вплотную к нему. В комнату входит фройляйн Дорстс небольшим подносом в руках, на котором три чашки с мутной черной жидкостью и желтая металлическая корзиночка с сухарями. Она негромко осведомляется, остаться ли ей в кабинете или подождать в приемной. Бауэр просит ее посидеть в приемной; в случае надобности он ее позовет. Уже вдогонку он спрашивает ее, нет ли известий от инспектора Ломана. Ответ отрицательный.
Пейте ваш кофе, Розенберг.
Абель молча повинуется.
Черт, и жарища же здесь! То подыхаешь от холода, то впору прямо на стене яичницу поджаривать.
Абель не откликается.
Не очень-то мы разговорчивы, правда, Розенберг?
Абель пожимает плечами.
Вы можете описать, где были и что делали вечером в воскресенье, двадцать восьмого октября?
Абель отрицательно качает головой.
Стало быть, не можете.
Абель. Я пил. Спросите меня, к примеру, что я делал в пятницу, девятнадцатого октября, и я вам отвечу то же: пил. С тех пор как мы ушли из цирка, я напивался каждый вечер. Случалось, я набирался с самого утра, случалось, с обеда, но по вечерам – всегда. Не помню, что со мной творилось в эти вечера. Они все слились в один – знаете, как на недопроявленной пленке.
Бауэр. И все-таки что же на пленке?
Абель. Чаще всего – шлюхи. Голые и занятые своим делом. Вы хотите знать, как я мог позволить себе и то и другое – шлюх и выпивку? Ну, у меня ведь кое-что припасено на черный день. Наша труппа пользовалась известностью, и мы хорошо зарабатывали.
Бауэр. Все это как-то не вяжется.
Абель не отвечает.
Коль скоро вы были широко известным трио с неплохим заработком и хорошей репутацией, с чего бы это вы вдруг начали пить, уйдя из цирка?
Абель не отвечает.
Я буду признателен, если вы ответите на мой вопрос.
Абель. Я – алкоголик.
Бауэр. Знаменитый гимнаст на трапеции – алкоголик? Полно, не разыгрывайте меня.
Абель. Может быть, мне было не по себе в вашем прекрасном городе?
Бауэр садится за стол, что-то ищет среди бумаг и папок с делами, находит то, что искал, и принимается строчить скрипучим пером. Долгое молчание. Абеля охватывает страх, и он начинает расхаживать взад и вперед по комнате.
Бауэр. Сядьте, Розенберг.
