него немножечко выросла борода, а волосы торчали по всей комнате, и казалось, он голый. Когда он увидел меня, глаза как бы лихорадочно вспыхнули, а мое сердце забилось довольно быстро.
– Скорее, – сказал он, – скорее, – как бы протянул руки, почти умоляя, и тут я не успела опомниться, как вроде бы оказалась в постели, а он начал хватать меня, очень волнуясь, как бы задыхаясь: – О боже, о боже. – У него была очень колючая борода, а когда он прижался губами к моим губам, я ожидала почувствовать все то спиртное и пиво, которое он вчера вечером выпил, но дыхание у него было вполне сладким, только немножечко отдавало кофе, отчего вкус как бы обострялся. – Сюда, – задыхался он, – иди в постель, просто на одну минуту.
Времени не было, о чем я ему и сказала. Говард был в ванной, я слышала плеск и бульканье воды, когда он в ней ворочался, потом снова открылся кран, добавляя горячей, и Говард очень немелодично пел песню, старую, кто-то ее записал на пластинку, и она стала пользоваться большой популярностью у тинейджеров, принимавших ее за новинку:
Было немножечко дико слышать, как Говард это поет. Ох, с Говардом было очень мило в постели, только он все время был очень нежным, а во мне было что-то, что этой нежности не хотело, А поэт Редверс Гласс нежным не был, ничуточки, он рвался вперед, точно хотел потом сразу же умереть, если меня сейчас просто получит. Только я вырвалась, я должна была вырваться, и сама тяжело дышала, приводя себя в порядок. Странно, чего он умудрился наделать даже за такой короткий промежуток времени, но я ничего не могла, ничего подобного, это было нехорошо. В конце концов, я вообще едва его знала. Только вчера вечером познакомилась. И поэтому я сказала:
– Нет, нет, пет, – забрала поднос с кофе, а Редверс Гласс повернулся на бок и застонал, как будто умирает.
Я спустилась вниз как раз вовремя, Говард вышел из ванной, он всегда быстро мылся, вообще нисколько времени не прошло, он уже со щелчком открыл дверь и сам сошел вниз, завернутый в полотенце, говоря, что купил вчера новые бритвенные лезвия, что они должны быть в той же самой бумажкой сумке, где та самая отделка из перьев, которую купила я, и тушь для ресниц, что он знает, она внизу в серванте, и что все уже очень скоро начнется.
Редверс Гласс спустился, зевая, небритый, не слишком хорошо причесанный. Но было видно, мужчина привлекательный. Насчет привлекательности, странная вещь. Дело не в красоте, не в хорошей фигуре, даже не в хороших мозгах. Было что-то в Редверсе Глассе, и оно вроде бы что-то во мне пробуждало. Я смотрела на них обоих, на него и на моего Говарда, и знала, я люблю Говарда, сильно-сильно, только было что-то и в Редверсе Глассе. Говард сказал:
– На какой поезд вы хотите сесть?
– На поезд? – удивленно сказал Редверс Гласс. И тут же зевнул. – Я не сяду ни на какой поезд. Я остаюсь здесь, в Брадкастере. Мне, пожалуй, нравится вид Брадкастера.
А потом говорит:
– А где остановитесь? – спросил Говард. – Я так понял, вы тыкались во все отели, и вас не пустили, и поэтому вы напились допьяна.
– О нет, – сказал Редверс Гласс, – совсем не так. Я в одном месте взял номер, потом пошел выпить, познакомился с очень симпатичным типом с Ямайки, и мы пошли по пивным, тут к тому же есть несколько очень симпатичных пивных. Но никак не мог вспомнить, в каком отеле остановился, и, наверно, упал где-то рядом с тем местом, где что-то висячее, думал, там и остановился, но, наверно, свалился, потом помню только, меня как бы несли.
– Вы совсем без багажа, – сказал Говард.
– О нет, – сказал Редверс Гласс, – он на вокзале в камере хранения. Одна сумка. Большая. – И он мне подмигнул очень серьезным образом.
– Ну, – сказал Говард, – а теперь, наверно, вам лучше идти.
– Вы разочаровали меня, – мрачным тоном сказал Редверс Гласс – Деньги дали, да, но, видимо, никакой больше помощи. Гостеприимство лучше денег. Я вас спрашиваю, я вас спрашиваю, разве мыслимо, чтобы я мог писать эту длинную поэму в гостиничном номере?
– Не пойму, почему бы и нет, – сказал Говард.
Я ничего не могла поделать, на меня опять накатило хихиканье. Я не знала, в чем дело, только было что-то в Редверсе Глассе, и оно внушало мне чувство как бы тепла и веселья, особенно когда Говард так сурово все это воспринимал.
– А вы сами попробуйте, вот и все, – говорит Редверс Гласс точно так же сурово. – Я бездомный. Мужчина, с которым я делил квартиру в Пимлико, женился, представьте себе, так что бедному Глассу пришлось идти прочь. И меня не хотят пускать в усадьбу предков, в дом сэра Персиваля Гласса, рыцаря. – Он протянул руки, более или менее так же, как протягивал их ко мне наверху из постели, и мне стало немножечко жарко и холодно. – Сэр Перси не верит в искусства, – сказал он, – кроме очень полезных. Его сын стал большим разочарованием для него. И куда же я мог пойти? Только к моему покровителю. Моему покровителю не следует думать, что он может рассматривать выдачу денег как окончание своих обязательств. Я желаю остаться здесь, вон в той комнате наверху, и работать вот тут, вот за этим столом.
– Думаете, я чокнутый? – сказал Говард.
– Нет, – сказал Редверс Гласс. – Думаю, вы щедрый, вот что я думаю. Мне нужен дом. – И, верьте не верьте, упал на колени.
– Встаньте, – очень сердито сказал Говард. Потом призадумался, а Редверс Гласс все стоял на коленях и подмигивал мне. – Сэр Персиваль Гласс, – говорит Говард через недолгое время. – Родился в 1899-м, женился на Пенелопе, единственной дочери Ричарда Баркера, в 1932-м, один сын, две дочери. Бумажная Продукция Гласса, старая семейная фирма. Произведен в рыцари за политические заслуги в 1956-м…
– Откуда вы это все знаете? – говорит Редверс Гласс с удивлением, вставая с пола.
– Это у него память фотографическая, – говорю я. А Говард говорит:
– Я кое-что другое в библиотеке искал. А вся эта белиберда насчет Гласса просто как бы на глаза попалась.
