Это была квинтэссенция чеховских мыслей о чудовищной несправедливости, противоестественности социальной действительности и, одновременно, о человеческом долге и призвании, мыслей о неискоренимом стремлении человека к красоте и правде, составляющем здоровый стержень народной жизни. То, что к этой правде приходят все новые и новые люди, и давало Чехову основание не бояться мерзостей реального бытия и в повседневном быту, и в своем творчестве смело и открыто смотреть им в глаза.
В январе 1899 года, почти в то время, когда в 'Книжках недели' был опубликован рассказ 'По делам службы', Чехов получил письмо от И. Щеглова, в котором он, в частности, сообщал об убийстве на почве ревности декоратором театра К. Маловым известного провинциального актера Рощина-Инсарова. Рассказывая об этом трагическом происшествии, И. Щеглов обмолвился фразой, удивительно похожей на исходные мысли следователя Лыжина: 'Что за путаница в современной жизни!' Чехов замечает по этому поводу: 'Мне всегда казалось, что Вы несправедливы к современной жизни, и всегда казалось, что это проходит болезненной судорогой по плодам Вашего творчества и вредит этим плодам… Я далек от того, чтобы восторгаться современностью, но ведь надо быть объективным, насколько возможно справедливым. Если теперь нехорошо, если настоящее несимпатично, то прошлое было просто гадко'.
Чеховское понимание отличия настоящего от прошлого ярко запечатлено в рассказе 'Случай из практики'. Это вновь тяжелая картина современности, на этот раз из фабричной жизни. Чехов вновь подтверждал тут общую мысль, высказанную в рассказе 'На подводе', — мысль о чудовищной нелепости человеческих отношений, 'когда и сильный, и слабый одинаково падают жертвой своих взаимных отношений, невольно покоряясь какой-то направляющей силе, неизвестной, стоящей вне жизни, посторонней человеку'.
'Случай из практики' продолжал и еще одну важную чеховскую тему. Тут тоже бабье царство, как и в одноименном рассказе, и то же чувство неправоты у молодой наследницы пяти огромных фабричных корпусов. Однако в отличие от Анны Акимовны, жизнь которой, в общем-то, катилась по предначертанному ей пути, теперь речь идет о явном ощущении кризиса, невозможности продолжать жизнь так, как это диктует Ляликовой ее положение богатой наследницы. И это радует героя рассказа, доктора Королева, который говорит ей: 'У вас почтенная бессонница; как бы ни было, она хороший признак. В самом деле, у родителей наших был бы немыслим такой разговор, как вот у нас теперь; по ночам они не разговаривали, а крепко спали, мы же, наше поколение, дурно спим, томимся, много говорим и все решаем, правы мы или нет. А для наших детей или внуков вопрос этот, — правы они или нет, — будет уже решен. Им будет виднее, чем нам. Хорошая будет жизнь лет через пятьдесят, жаль только, что мы не дотянем. Интересно было бы взглянуть'.
Впрочем, и для Королева многое уже ясно: ясно, например, что Ляликовой нужно поскорее оставить ее миллион и пять корпусов, и он по глазам видит, что и она это понимает и только ждет, чтобы кто-нибудь, кому она верит, подтвердил это. И Королев подтвердил ее тайное намерение, а когда она спросила — куда же можно уйти, ответил ей: 'Мало ли куда можно уйти хорошему, умному человеку'.
Встреча с Ляликовой и позволила Королеву уехать в хорошем, добром настроении из этого царства дьявола с красными глазами. 'Королев уже не помнил ни о рабочих, ни о свайных постройках, ни о дьяволе, а думал о том времени, быть может, уже близком, когда жизнь будет такою же светлою и радостной, как это тихое, воскресное утро; и думал о том, как это приятно в такое утро, весной, ехать на тройке, в хорошей коляске и греться на солнышке'.
Рассказ был опубликован в декабре 1898 года, а новый, 1899 год принес Чехову неотразимое доказательство его глубокой прозорливости в оценке современной русской действительности.
Правда, сами эти подтверждения, судя по всему, были для Чехова достаточно неожиданны, так как пришли из сферы, к которой он давно привык относиться несколько скептически. Но факт оставался фактом — в стране начиналось бурное студенческое движение; и чем неожиданнее оно было для Чехова, тем большее приобретало значение как свидетельство общих сдвигов в общественной атмосфере. Отсюда тот интерес, который сразу же проявил к этим событиям писатель.
Начало движению положили февральские события 1899 года в Петербурге. Желая подтянуть бразды правления и, видимо, руководствуясь соответствующими указаниями, администрация Петербургского университета в весьма грубой форме запретила проведение традиционной студенческой манифестации, которая обычно проходила 8 февраля после торжественного акта по случаю основания университета. Это было тем более неожиданно для студентов, что манифестации носили весьма безобидную форму — студенты шли по Невскому, пели студенческие песни, хотя, конечно, шумели. Но власти были непреклонны. Когда 8 февраля 1899 года студенты вышли из университета, путь к Дворцовому мосту оказался прегражден полицейскими. Пытавшихся перебраться через Неву конная полиция стала избивать нагайками. На следующий день студенты объявили забастовку. Последовали репрессии, которые вызвали движение в защиту студентов университета в других учебных заведениях столицы. Вскоре студенческое движение охватило многие города страны.
Как справедливо отмечает в своей обстоятельной и интересной статье А. Н. Дубовиков ('Письма к Чехову о студенческом движении 1899–1902 годов'), на этом этапе студенты еще не осознавали связи 'между своей борьбой за гражданские права, за академические свободы и общим процессом нарастания классовой борьбы в стране'. Однако это движение стало серьезным событием в общественно-политической жизни России, взбудоражило все слои русского общества и вызвало многочисленные и, конечно, весьма противоречивые отклики.
Известия о событиях в Петербурге стали поступать и к Чехову в Ялту. Он узнает о них от Александра Павловича уже в феврале и просит его сообщать о них и дальше, а 18 марта 1899 года пишет земскому врачу И. И. Орлову: 'Получаю много писем по поводу студенческой истории — от студентов, от взрослых; даже от Суворина три письма получил. И исключенные студенты ко мне приходили'. Свое мнение по поводу этих событий Чехов четко и ясно сформулировал в этом же письме: 'По-моему, взрослые, т. е. отцы и власть имущие, дали большого маху; они вели себя, как турецкие паши с младотурками и софтами, и общественное мнение на сей раз весьма красноречиво доказало, что Россия, слава богу, уже не Турция'.
Отчетливо определилось отношение Чехова и к самим участникам студенческого движения. Обычно для иллюстрации якобы все еще сохранявшегося у Чехова скептического отношения к студенчеству приводят другое его письмо к И. И. Орлову, написанное несколько раньше — 22 февраля 1899 года, в котором содержится весьма резкая оценка русской интеллигенции. Чехов писал: 'Пока это еще студенты и курсистки — это честный, хороший народ, это надежда наша, это будущее России, но стоит только студентам и курсисткам выйти самостоятельно на дорогу, стать взрослыми, как и надежда наша и будущее России обращается в дым, и остаются на фильтре одни доктора, дачевладельцы, несытые чиновники, ворующие инженеры. Вспомните, что Катков, Победоносцев, Вышнеградский — это питомцы университетов, это наши профессора, отнюдь не бурбоны, а профессора, светила…'
Обращаясь к этому письму, не следует, однако, забывать, что написано оно было не по поводу студенческого движения, а в ответ на письмо Орлова, в коем он жаловался на власти, которые не поддержали одно из начинаний местных либеральных деятелей, и объяснял убогость местной общественной жизни произволом администрации. Чехов, как мы видели, с уважением относился к земцам, однако никогда не питал иллюзий по поводу смысла и значения их деятельности, никогда не забывал о коренных интересах народа, не забывал и о Должиковых, Благово, Ионычах и иже с ними, коих в самом деле был легион. Все это и заставило писателя напомнить адресату об ответственности за состояние общественной жизни самой интеллигенции, напомнить о ее реальном облике. Тем самым письмо это прежде всего демонстрировало принципиальное отличие убеждений Чехова от взглядов либералов, всех мастей вообще, от оценки действительности таким умеренным либералом, как Орлов, в частности.
И все же письмо это писалось в то время, когда к Чехову уже поступали первые сведения о событиях в Петербурге. Видимо, эти первые вести и обусловили резкое противопоставление студентов массе буржуазно-дворянской интеллигенции. Гнев и негодование Чехова были направлены против процесса буржуазного перерождения вчерашних студентов.
Заявив, что он не верит в фальшивую, лицемерную, невоспитанную, ленивую русскую интеллигенцию, Чехов так заканчивал свои рассуждения: 'Я верую в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям — интеллигенты они или мужики, — в них сила, хотя их и мало. Несть праведен пророк в отечестве своем; и отдельные личности, о которых я говорю, играют незаметную роль в обществе, они не доминируют, но работа их видна…'
