четверкой. Это странный человек, одиноко живущий в своей усадьбе, человек добрый, но праздный, который на глазах опускается и до времени начинает стариться. Встреча эта и пробуждает размышления о противоестественности, нелепости господствующего неравенства в отношениях между людьми. 'Жизнь устроена так, что вот он живет у себя в большой усадьбе один, она живет в глухой деревне одна, но почему-то даже мысль о том, что он и она могли бы быть близки и равны, кажется невозможной, нелепой. В сущности, вся жизнь устроена и человеческие отношения осложнились до такой степени непонятно, что, как подумаешь, делается жутко и замирает сердце'.
Как видим, это действительно продолжение и вместе с тем развитие проблематики повестей и рассказов мелиховского цикла. Новое состоит в органическом сочетании предельной социально- психологической достоверности повествования с суждениями не только о господствующих нравах и порядках, в их социальной конкретности, как это было раньше, но и с философскими размышлениями о самых общих началах жизни в классовом буржуазно-дворянском обществе. Наблюдения и выводы Чехова отчетливее, чем когда-нибудь раньше, приобрели всемирно-историческое значение.
Расширение и углубление круга общественно-политических интересов писателя сказались во время пребывания Чехова за рубежом со всей очевидностью. На этот раз он внимательно следит за политической жизнью Франции. Быстро совершенствуя знание языка, регулярно штудирует французские газеты. Уже 12 ноября сообщает Марии Павловне, что говорит еще дурно, но читает хорошо и может писать по-французски письма. Тут же рассказывает сестре о тонкостях французского словоупотребления.
В это время не только во Франции, но и далеко за ее пределами с напряженным вниманием следили за 'делом Дрейфуса' — французского офицера, который был обвинен властями в передаче Германии секретных военных документов и в 1894 году приговорен военным судом к пожизненной ссылке. Вскоре стало известно, что Дрейфус был осужден на основании документа, сфабрикованного подлинным изменником — майором Эстергази. Однако военное министерство и генеральный штаб при поддержке правительства Франции решительно воспротивились пересмотру несправедливого приговора и все делали для того, чтобы скомпрометировать защитников Дрейфуса и обелить истинного виновника преступления, разжигая при этом шовинистические и антисемитские настроения. Дело это длилось долго и закончилось полным оправданием Дрейфуса лишь в 1906 году. Во время пребывания во Франции Чехов стал свидетелем особенно острого накала борьбы вокруг 'дела Дрейфуса'. В декабре 1897 года Эстергази был оправдан военным судом, полковник же Пикар, разоблачивший подлинного шпиона, был посажен в тюрьму, а потом выслан из Франции. Все это вызвало знаменитое письмо Э. Золя французскому президенту Фору 'Я обвиняю', в котором писатель не только брал под защиту Дрейфуса, но и публично разоблачал многочисленные махинации военных властей и лиц, повинных в этом скандальном деле. В начале 1898 года состоялся новый процесс, теперь уже над Золя, который закончился тем, что писателя приговорили к году тюремного заключения и штрафу. Золя вынужден был скрыться за границу. Этот процесс имел огромный резонанс и резко поделил мировое общественное мнение на два полюса — лагерь реакции и лагерь прогрессивных людей самых различных убеждений, которые с полным единодушием встали на сторону великого французского писателя.
Чехов уже после первого своего знакомства с материалами по 'делу Дрейфуса' примкнул к этому прогрессивно-демократическому лагерю. 'Я целый день, — пишет он 4 декабря 1897 года, — читаю газеты, изучаю дело Дрейфуса. По-моему, Дрейфус не виноват'. Через месяц: 'Дело Дрейфуса закипело и поехало, но еще не стало на рельсы. Золя благородная душа, и я… в восторге от его порыва. Франция чудесная страна, и писатели у нее чудесные'. В конце января 1898 года: 'У нас только и разговору, что о Золя и Дрейфусе. Громадное большинство интеллигенции на стороне Золя и верит в невинность Дрейфуса. Золя вырос на целых три аршина; от его протестующих писем точно свежим ветром повеяло, и каждый француз почувствовал, что, слава богу, есть еще справедливость на свете и что, если осудят невинного, есть кому вступиться. Французские газеты чрезвычайно интересны, а русские — хоть брось. 'Новое время' просто отвратительно'. В феврале Чехов посылает большое письмо Суворину, где обстоятельно излагает свое понимание 'дела', подчеркивая при этом, что он знаком с ним не по газетам, а по стенографическому отчету. 23 февраля пишет Александру Павловичу. 'В деле Золя 'Нов[ое] время' вело себя просто гнусно. По сему поводу мы со старцем обменялись письмами (впрочем, в тоне весьма умеренном) и замолкли оба. Я не хочу писать и не хочу его писем, в которых он оправдывает бестактность своей газеты тем, что он любит военных, — не хочу, потому что все это мне уже давно наскучило'. Как и следовало ожидать, письмо Чехова ничего не изменило в позиции суворинской газеты.
Живя во Франции, Чехов не забывает о своем родном Таганроге, продолжает заботы о пополнении его библиотеки. Финансовые дела писателя, как всегда, весьма не блестящи, однако на книги для Таганрога денег он не жалеет — покупает и пересылает туда всех французских классиков (319 томов). Примерно в это же время он добился согласия скульптора Антокольского соорудить в Таганроге памятник Петру Первому.
Незадолго до возвращения на родину Антон Павлович вновь позирует Бразу, который специально для этой цели приехал в Ниццу. Первый портрет художник сам признал неудачным. Однако и новой работой Браза, которая была помещена в Третьяковскую галерею, писатель не был удовлетворен. Уже в процессе работы пишет А. А. Хотяинцевой: 'Говорят, что и я и галстук очень похожи, но выражение, как в прошлом году, такое, точно я нанюхался хрену'. В другом письме: 'Что-то есть в нем не мое и нет чего-то моего'. Позже Чехов еще более резко оценит этот портрет.
Осень и зима, проведенная на юге Франции, мало что изменили в состоянии здоровья Антона Павловича. Кровохарканье длится неделями. Слабость в это время такая, что он вынужден со второго этажа отеля перебраться на первый.
'Кровь идет помалу, — пишет он в ноябре А. И. Сувориной, — но подолгу, и последнее кровотечение, которое продолжается и сегодня, началось недели три назад. Благодаря ему я должен подвергать себя разным лишениям; я не выхожу из дому после 3 час. пополудни, не пью ровно ничего, не ем горячего, не хожу быстро, нигде, кроме улицы, не бываю, одним словом, не живу, а прозябаю. И меня это раздражает, я не в духе, и мне все кажется, что русские за обедом говорят глупости и пошлости, и я делаю над собою усилие, чтобы не говорить им дерзостей…
Домой я пишу, что я совершенно здоров, и иначе писать нет смысла…'
В декабре Суворину: 'По случаю крови сижу дома, как под арестом… Скучно и грустно мне жить одинокому'. Планировал поехать в Алжир, климат которого казался ему полезным. Собирались ехать с М. Ковалевским, но тот заболел, и план этот так и не осуществился.
В январе 1898 года, накануне своего дня рождения, пишет Марии Павловне: 'Мне стукнуло уже 38 лет; это немножко много, хотя, впрочем, у меня такое чувство, как будто я прожил уже 89 лет'.
Общие итоги пребывания на курорте были неутешительны. 'Я здоров, — пишет он 13 марта, — но не стал здоровее, чем был; по крайней мере в весе не прибавился ни капли и, по-видимому, уже никогда не прибавлюсь'.
Возвращаться в Россию решил в апреле, но Мария Павловна писала о дурной погоде и просила не торопиться. В это время Чехов в Париже. 20 апреля пишет сестре: 'Я все сижу в Париже и жду от вас телеграммы, когда вы позволите мне ехать домой. Тут живется интересно ж весело, и я ничего не имею против того, чтоб прожить здесь лишнюю неделю, но ведь пора и честь знать. Хочется домой, и надоело болтаться без дела'. Наконец 5 мая 1898 года Чехов вернулся в Мелихово.
В Мелихове началась привычная жизнь с бесконечными хлопотами и заботами, в том числе строительными. Решил строить еще одну новую школу. Теперь в самом Мелихове. Как всегда, обилие гостей.
Весной был написан 'Ионыч', летом — трилогия: 'Человек в футляре', 'Крыжовник', 'О любви'.
Новый конфликт, который лег в основу рассказа 'В родном углу', получил в 'Ионыче' дальнейшее развитие. И тут герой ненавидит и презирает жизнь окружающих его обывателей, однако это не мешает ему в конечном итоге и самому умножить их число. Вера Кардина лишь вступала на этот путь, здесь же обстоятельно прослеживается сам процесс перерождения молодого мыслящего человека в зловещую фигуру потерявшего человеческий облик обывателя. Впрочем, сказать обстоятельно, — значит, сказать не совсем точно. Вся история превращения молодого доктора Дмитрия Ионыча Старцева в заплывшего жиром стяжателя, которого все зовут теперь только Ионычем, занимает ведь менее двадцати страниц текста. Чехов добивается этого, существенно совершенствуя свою уже сложившуюся к этому времени
